Любимец зрителей

Ирен сдается, истерзанная, будто избитая. Вначале она думала, что жить вместе — это счастье. Она не знала, что это значит — жить бок о бок. Но к чему переживать одно и то же? С минуту она дремлет. Где-то в глубине, в ее растрепанных мыслях, тихо существует Патрис. Из далекого далека возникает грызущее чувство, которое изматывало ее во время бесконечной беременности, будило ее резким сотрясением всего организма… утренние рвоты… И боязнь родов. Это у нее, никогда не страшившейся падений, смело подымавшей на дыбы лошадь перед препятствием, ожидание разрешения вызывало ужас. В то же время ей было как бы стыдно рожать, погибая от запаха крови и внутренностей. Она словно стирает с лица усталой рукой паутину воспоминаний, затем в конце концов проваливается в бессознательное состояние.

Когда она открывает глаза, то видит мужа рядом.

— Вы боитесь меня?

— Вы меня испугали. Я думала… А который теперь час?

— Скоро семь. Не волнуйтесь. Франсуаза все приготовила… Вы к ужину спуститесь?

— Посмотрю еще. Все звонят по-прежнему?

— Несколько притихли. Мне самому пришлось звонить всем нашим друзьям. Догадываетесь, что они говорят… Они очень милы, но когда тебе в десятый раз желают быть мужественным, хочется кусаться. Пришел Крессар.

— Крессар?

— Да, помощник Маржолена. Он принес мне чемодан, набитый старыми бумагами, который он взял в камере хранения… холодно… сдержанно. Полиция к нам нежных чувств больше не питает… Да, я и забыл, час назад пришел Шарль, к Амалии.

— Мог бы со мной поздороваться.

— Он не хотел вас беспокоить. Он теперь думает, нет ли у Амалии к тому же язвы? Он намерен послать ее на рентген.

— Ну, конечно, — закричала Ирен. — А кто будет заниматься ее ребенком?

— Она сама, естественно. Никто ее в кровать не укладывает. Она, бедная, потрясена тем, что произошло. Ее послушать, так она сейчас бы ушла от нас, настолько чувствует себя виноватой.

— Но вы велели ей остаться, разумеется.

Клери уловил в ее тоне намерение обидеть его.

— А что, не надо было?

— Да нет! Вы же, в конце концов, ее нанимали.

Клери удерживается от резкого ответа. Выжидает минуту и повторяет спокойным тоном:

— Вы к ужину спуститесь?

— Нет. Мне не хочется есть, когда Патрис, может быть, умирает от голода.

— Чушь, — сквозь зубы говорит Клери.

Он пожимает плечами, с раздражением шаркает ногой по ковру, будто отшвыривает что-то на нем валяющееся, и выходит. Он зовет Леона.

— Можете накрывать на стол.

За длинным столом он сидит один. Отказывается от супа. Леон приносит мясо, Клери обмазывает его горчицей. Он ест жадно и время от времени между двумя кусками хватается за сигарету, одиноко догорающую на краю пепельницы, которую он поставил между бутылкой кетчупа и вазочкой с корнишонами. Перед глазами у него карта округа… Сабле, Лa-Флеш, Шато-Ла-Вальер, Шенонсо… Но нет никаких доказательств, что гонка закончится здесь и что в машине он не найдет нового послания. Тогда где же?..

— Нет, спасибо. Сыра не надо. И десерта не надо. Крепкого кофе мне в кабинет.

Ему придется еще заняться счетами, найти лучший способ заделать огромную брешь, пробитую в состоянии Ирен. Если бы она еще была благодарна ему за это! Он снимает телефонную трубку, чтобы ему не мешали, включает настольную лампу, сидеть ему, вероятно, далеко за полночь. Зажигает сигару. Ему трудно примириться с мыслью, что именно из-за него случилась вся эта чудовищная история. Он открывает свои досье, начинает размышлять.

…А потом он слышит, как кто-то скребется в дверь, и просыпается. Он лежит на диване. Он не помнит уже, когда вынужден был из-за усталости оторваться от работы. Леон приносит поднос и газеты.

Он отодвигает разбросанные на столе бумаги, ставит туда поднос и кладет трубку на рычаги. Клери уже развернул «Западную Францию». Его портрет — на первой полосе. Он гладит лошадь по голове. На заднем плане виднеется замок. Большой заголовок: «Киднеппинг в замке Ла-Рошетт». У него нет никакого желания читать статью, в другие газеты он даже не заглядывает. Новость гремит повсюду. В этот же час во всей стране открывают «Фигаро», «Ле Матен», «Ла Депеш де Тулуз», «Нис Матен», «Ла Монтань»… Обсуждают событие, а кофе с молоком стынет в чашках. «Надо было бы их расстрелять… нет больше справедливости… Бедный мальчик! Хоть бы он уцелел!» Клери кажется, что он слышит шум голосов.

— Леон! Если мадам спросит газеты, скажите ей, что я их увез.

— Хорошо, мсье.

— Она еще не звонила?

— Нет, мсье. Я полагаю, она еще спит. Я могу позволить себе задать один вопрос?

— Ну, конечно, Леон. Не крутитесь вокруг да около. Что такое?

— Вот что. А если мадам обратится к ним с просьбой? Я читал, что иногда, когда напрямую обращаются к гангстерам… это производит на них впечатление.

— Мадам! — говорит Клери. — Обратится к ним с просьбой? Вы должны бы ее знать, и давно.

Он едва не добавляет: «Ей было бы слишком страшно выставить себя на обозрение». Но ограничивается тем, что произносит:

— Дело это я улажу сам, один.

Леон уходит. Клери звонит Марузо.