Любимец

Объявление судьи, не вызвавшее у меня возражений, вызвало почему-то дополнительную суету посредников и слуг, которые бегали к кассам и разносили выигрыши.

‒ А чего они? ‒ спросил я Батыя, который уже подошел ко мне и вместе со мной наблюдал за завершением боя. Рука у него была перевязана, но в остальном, как я понял, рана его не беспокоила.

‒ Выигрыши и проигрыши. Люди и жабы ставят не только на победу ‒ нашу или ихнюю. Тут важно, сколько убитых и раненых. Все в счет идет.

‒ Рука не болит? ‒ спросил я.

‒ Ночью будет болеть, ‒ сказал Батый.

С поля кричал Прупис, чтобы принесли носилки забрать Муромца.

Мы с рабом понесли их туда. Бойцы уже расходились, тащили за собой оружие, словно косари уже ненужные косы. Носилки были измараны кровью Добрыни, и мне вдруг показалось, что я снова на кондитерской фабрике, и это не люди, а гусеницы, а носилки ‒ это транспортер, который выплевывает ползунов.

Я с трудом отогнал от себя воспоминания о запахе их крови.

Прупис помог нам положить Муромца. Тот был недвижим. Когда мы шли, его рука волочилась по пыли, Прупис обогнал носилки, поднял руку и положил ее на грудь погибшему воину.

С трибун доносились крики.

‒ Нами недовольны, ‒ сказал Прупис, ‒ кто-то проиграл… И после паузы он добавил: ‒ А кто-то выиграл.

‒ Может, его в больницу? ‒ спросил я.

‒ Откуда здесь больница, мы же не жабы, ‒ сказал Прупис.

Наше возвращение к автобусу было медленным и печальным. Добрыне помогли добраться до него товарищи. Хотя мне показалось жестоким заставлять его идти после таких ран. Муромца мы отнесли на носилках.

За нами наблюдала толпа зрителей, которые не расходились ‒ им интересно было увидеть раненых и убитых. Из толпы кто-то крикнул:

‒ Вы их бросьте, чего падаль таскать!

‒ Заткнись, ‒ зарычал Прупис.

Мы отнесли Муромца в автобус.

Меня удивило, что среди толпы пьяных от запаха крови зрителей я увидел двух или трех спонсоров ‒ они стояли чуть сзади и пожирали глазами нашу скорбную процессию.

В автобусе сзади открывались двери, и я догадался, что специально для таких случаев. Мы поставили носилки, забрались в автобус.

Зрители расходились.

‒ Все на месте? ‒ спросил Прупис.

‒ Господина Ахмета нет, ‒ сказал я.

‒ И не будет, ‒ ответил Прупис, ‒ он делит бабки.

Раздался смех ‒ прямо у меня из-под ног.

Я вздрогнул и чуть не свалился со стула ‒ мертвый Муромец поднялся и сел на носилках.

‒ У кого-нибудь найдется закурить? ‒ спросил он. ‒ Я думал ‒ подохну без курева.

Все стали смеяться, но больше не над словами Муромца, а глядя на мою пораженную физиономию.

Добрыня достал серебряный портсигар и раскрыл его.

Муромец оторвал кусок бумаги от старой книжки, лежавшей на полу, и свернул самокрутку. Потом закурил от бензиновой зажигалки.

Я понял, что все, кроме Батыя, здоровы и невредимы.

‒ Как же так? ‒ спросил я.

‒ Так встреча же была товарищеская, ‒ смеялся Прупис.

‒ Главное, ‒ сказал Добрыня, ‒ чтобы зритель видел, что все без обмана.

‒ Я всегда боюсь людей, ‒ сказал Прупис. ‒ Жабы доверчивые. Для них бой ‒ всегда бой. И смерть ‒ всегда смерть. Они как древние викинги ‒ над смертью не смеются, с ней не шутят. Им даже в голову не приходит, что люди такие лживые.

Все засмеялись. Приятно было думать, что мы лживые. Нет, не вообще лживые, а лживые специально, чтобы провести этих жаб.

‒ Сколько мы заработали? ‒ спросил, глядя в потолок автобуса, Муромец.

‒ Сколько дадут, столько получишь.

‒ Ты, мастер, давно не выходишь на поле, ‒ сказал Муромец, ‒ ты думаешь как в старые времена. Наверное, твой кладенец затупился.

Опять все засмеялись. И опять я понял, насколько я здесь чужой.

‒ Не заступился, ‒ сказал Прупис. Он тоже улыбался.

Оказывается, ветераны получали свою долю с денег, заработанных школой. Школы сговаривались заранее ‒ каким будет бой, сколько будет раненых и убитых. Причем на эти роли брали только ветеранов, профессионалов ‒ их бой и их смерть должны были быть убедительными. Бывали случаи, что жульничество раскрывалось, но это плохо кончалось для школы и гладиаторов. В автобусе я узнал, что обреченные жертвы привязывали к себе грелки с краской, и умение нападающего заключалось в том, чтобы распороть копьем или мечом эту грелку, не поранив противника, но и тот должен был подставить нужное место ‒ а в горячке боя это нелегко сделать. А вот юниоры ‒ такие, как Батый или Гурген, которым пока не положено было настоящего вооружения и которые первыми заводили бой, ‒ рисковали куда больше. Тут уж ничего не предугадаешь ‒ можно было получить синяк, а то и копье под ребро. Путь к мастерству был нелегким, и никто не намеревался тебе его облегчать.

Вечером у Батыя рана разболелась ‒ у него поднялась температура. Он стонал, ветераны спали, не обращая на него внимания, но Прупис пришел, привел с собой Фельдшера. Батыю дали аспирину, вкатили успокаивающий укол, и тот вскоре заснул. Фельдшер и Прупис тихо разговаривали. Прупис сказал, чтобы Фельдшер взял какие-то лекарства, но я не знал их названий ‒ у нас дома были другие лекарства.