Любимец

‒ Если ты боишься, что тебя узнают, забудь об этом! Жабы вообще людей если и различают, то только по цвету одежды. Потому наши власти так разряжаются. А ты ‒ любимец, раб, животное. Как только ты оделся, сразу перестал для них существовать. Понял?

‒ Понял, ‒ неуверенно сказал я.

Прупис улыбнулся и хлопнул меня по спине ‒ от этого хлопка я вылетел на мостовую. Отдышавшись, я стал принимать у раба оружие и доспехи, мы носили их в комнату под стадионом, которая была выделена для нашей школы.

Затем туда прошли наши ветераны, за ними ‒ тесной толпой ‒ первогодки. Батый подмигнул мне, Гурген только скользнул черным взглядом.

‒ Время есть, ‒ сказал Прупис. ‒ Одевайтесь не спеша. Сейчас придет господин Ахмет и изложит диспозицию.

От волнения я пожелал отлить и спросил раба, знает ли он, где здесь сортир. Тот объяснил, что надо пройти по коридору до поворота налево, а там спуститься в полуподвал.

В сортире было нечисто и плохо пахло.

Когда я выходил из сортира, то, подходя к углу, услышал голоса и остановился. Не потому, что хотел подслушать, а наоборот ‒ не желал попадаться на глаза неизвестно кому.

‒ Почему я должен отдавать тебе десять процентов? ‒ спросил голос пониже, басовитее. ‒ И не мечтай! Кто победит?

‒ Слушай, Жан, ‒ ответил высокий, знакомый мне голос, ‒ мои люди, если бы захотели, сделали из твоих котлету. Но уговор есть уговор: тебе надо набирать очки, а у меня и без того репутация высокая. Так что забудь о раскладе ‒ пополам! А то я прикажу заняться тобой всерьез.

‒ Испугал! Видели мы одного такого пугальщика, ‒ обиделся обладатель баса. ‒ Я иду тебе навстречу только из уважения к нашей старой дружбе.

‒ Вот и уважай, ‒ ответил голос Ахмета.

Продолжая говорить, они пошли прочь, и я осторожно выглянул из-за угла, а потом добежал до нашей комнаты.

Значит, они сговаривались о цене? О цене чего?

Ответ на этот вопрос я получил довольно быстро.

Когда я вошел в комнату, господин Ахмет в своем клоунском наряде стоял посреди комнаты, окруженный ветеранами в доспехах и несколькими юниорами в звериных шкурах с обтянутыми толстой кожей овальными щитами в руках.

Среди юниоров я увидел и Батыя с Гургеном. Батый поднял руку, приветствуя, господин Ахмет заметил этот жест и крикнул:

‒ Тим, не отвлекай людей, голову оторву!

Я отступил назад.

‒ Значит так, ‒ продолжал Ахмет речь, прерванную моим появлением, ‒ среди ветеранов будет двое раненых и один убитый. Муромец, ты встретишь сегодня почетную смерть.

Вперед после некоторой паузы шагнул Илья Муромец. Я его знал только в лицо.

‒ Слушаюсь, господин, ‒ мрачно произнес он.

У меня кровь застыла в жилах.

‒ Тебе, Добрыня… ‒ Ахмет был деловит и краток, ‒ придется пролить кровь.

‒ Меня в прошлый раз уже ранили, ‒ сказал Добрыня, на котором остановился взгляд Ахмета, ‒ еще не зажило толком.

Все почему-то засмеялись.

‒ Ничего, потерпишь, ‒ сказал Ахмет. ‒ И еще ранят Соловья.

Рыцарь по прозвищу Соловей молча склонил голову. Все трое выглядели удрученными, и мне понятна была их грусть. С особенным вниманием я наблюдал за Муромцем. Мне хотелось увидеть на его лице отблеск приближающейся смерти, но увидеть это было трудно, потому что рыцарь неожиданно резко, со звоном опустил забрало.

Но откуда мог знать об этом господин Ахмет? Это умение заглянуть в будущее или сговор с противником?

В низком помещении, стены которого, видно, уж сто лет никто не удосужился покрасить, стояла гнетущая тишина. Было лишь слышно тяжелое дыхание двух десятков человек, которые, как я теперь понимал, готовились выйти на смертный бой. Я знал, мне еще Батый говорил, что в гладиаторском деле есть немало хитростей и сговоров. Но где граница между театром и трагедией жизни? Мир, в котором я оказался, был жесток, и те, кто в нем прожили много лет, этого не замечали. Мне же, в сущности гостю, жестокость и несуразность мира были очевидны.

Над нашей головой где-то в утробе громадного здания ударил гонг.

‒ Ну, ребята, собирайтесь, ‒ сказал Ахмет. ‒ Желаю счастья.

Мы с рабом, имени которого я так и не узнал, взяли по ведру с водой, а Фельдшер ‒ стопку тряпок и длинный рулон ситца, чтобы бойцам можно было умыться, напиться и, если надо, перевязать раны.

Затем раб, уже знавший дорогу, провел меня длинным коридором к выходу на арену.

Арена была велика, не менее ста шагов в ширину и вдвое больше в длину, засеяна травой. Но трава во многих местах была вытоптана.

Разумеется, мое внимание привлекло не столько поле, сколько трибуны стадиона. Они поднимались амфитеатром, окружая его. Правда, одна из трибун обвалилась, и на ней никто не сидел, зато та, под которой мы вышли к полю, и противоположная были заполнены народом.

Зрелище, представшее моим глазам, было настолько непривычным и необыкновенным, что я запомнил его в деталях.