Лицей, который не кончается

Сальери считает, что Моцарт пришел мешать «нам всем». Еще раз напомним:

Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет;
Оно падет опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.

Здесь – обвинение самой музыки Моцарта. Это вражда к гениальности как таковой, вражда к идеалу. Все та же вражда к идеалу, что и у фарисеев. Творчество Моцарта уже не возбуждает в Сальери жажду сотворчества, и хотя моцартовская музыка пронзает ему сердце, она все же для него не своя, чужая.

«Что пользы в нем?» – это убеждение сродни инквизиторскому. «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!» (И это убеждение предвосхищает еще и девиз Петра Верховенского: «Необходимо лишь необходимое…»)

Секрет инквизитора в том, что он не верит в Бога, но выступает от имени Бога и – страдает.

Секрет Сальери в том, что он, в сущности, не верит в искусство, но выступает от имени искусства – и тоже по-своему страдает. Оба считают совесть слишком тяжелым, непосильным бременем для человека. Но совесть – это внутреннее напоминание об идеале, это и самая непосредственная потребность в идеале. В ней, в совести, точка пересечения общего и частного, родового и индивидуального. Совесть и есть не отсроченный, действующий, реализуемый идеал. Поэтому отрицание идеала и предполагает отрицание совести, и наоборот: отрицание совести есть отрицание идеала.

Идеал и совесть – «что пользы» в них? Чем выше идеал, тем он бесполезнее и даже вреднее. Чем беспокойнее совесть, тем она опаснее. Идеал и совесть для Сальери иллюзия. И при всем при том у него есть свой, реальный идеал, есть своя, практическая совесть. Их главное назначение – охранительное, их основная функция – отрицательная, хотя они и стремятся выступить в качестве созидательной позитивной силы. «Польза» – вот критерий этого идеала и этой совести. Только чья «польза»? Вот в чем вопрос.

Тайная вечеря Моцарта и Сальери

В чем замысел дьявола?

В том, чтобы правое полушарие поссорить с левым, в том, чтобы перебить в человеке все живое, растравить его завистью, превратив зависть в ненависть, и тем истребить все живое.

Что такое «Моцарт и Сальери», если перевести эту «маленькую трагедию» на язык Достоевского? Что такое «Преступление и наказание», если перевести роман на язык «Моцарта и Сальери»?

Если бы Достоевский писал «Моцарта и Сальери», у него Моцарт бы точно знал, что Сальери его убьет, а Сальери бы знал, что Моцарт об этом знает. У Достоевского все всё знают друг о друге. У Пушкина Сальери убивает гения, у Достоевского молодой гений укокошил старуху-процентщицу.

Раскольников и Сальери – тут и с первого взгляда читатель найдет аналогии, родство… Но: Моцарт и старуха-процентщица?! В этом-то последнем сопоставлении вся суть дела.

Исходим из аксиомы: «Моцарта и Сальери» Достоевский, конечно, знал, знал наизусть. Какую задачу он ставит перед собой в «Преступлении и наказании»? «Уничтожить неопределенность»! Какую неопределенность? О совместности-несовместности гения и злодейства? Но как заново ставить и решать этот вопрос художественно? Как вообще на это можно решиться, рискнуть – после «Моцарта и Сальери»? Достоевский – решается, рискует и делает это гениально просто: по предельному контрасту с Пушкиным и – во имя развития Пушкина, по Пушкину.

В «Моцарте и Сальери» жертвой преступления становится, так сказать, первый человек. В «Преступлении и наказании» – последний. У Пушкина – великий Моцарт, у Достоевского – вошь-процентщица. Куда уж ниже? Куда уж хуже? И вот новоявленный гений должен убить вошь, чтобы доказать, что он – гений.

Кажется, все, все абсолютно иначе. Но Достоевский избирает лишь крайний, предельный, если угодно, запредельный вариант – чего? Вариант, в сущности, пушкинской же формулы, и проверяет ее «на разрыв» в ситуациях, казавшихся раньше невозможными, немыслимыми, – выдержит ли эта формула все и всякие перегрузки.

Не в том ли и состоит замысел его, чтобы проверить и доказать: нет никакой принципиальной разницы в мотивах преступления, падет ли его жертвой первый или последний человек, Моцарт или старуха-вошь.

Достоевский так же убежден в несовместности преступления и совести, как Пушкин – в несовместности злодейства и гения.

Гений – наивысшая степень совести: со-вести, со-страдания, которые не зависимы ни от каких времен и пространств.