Лицей, который не кончается

Зависть бывает связана и с творчеством. Ее не избежали и многие гении. Мучительно и глубоко завидовал Толстому Достоевский, завидовал, боролся с завистью, преодолевал ее, но как? На «Войну и мир» отвечал «Преступлением и наказанием», на «Анну Каренину» – «Братьями Карамазовыми»! А как завидовали друг другу Микеланджело и Леонардо да Винчи! Но плодами их зависти наслаждается мир. Они боролись за искусство средствами искусства. «Зависть – сестра соревнования, – писал Пушкин, – следственно, из хорошего роду». Не соревнование, а сестра… Зависть должна превратиться в соревнование, иначе она себя съест, иначе, главное, будет мстить другому за свою несостоятельность. Сальери-Страхов завидовал Достоевскому и, дождавшись его смерти, оклеветал его…

Все бунты рождались от зависти. Прометеем движет зависть. Докторская диссертация Маркса об Эпикуре «По правде, всех богов я ненавижу» рождена тоже своего рода завистью к богам. И если зависть – мощная убийственная и самоубийственная сила, то почему вдруг Пушкин определяет: «Зависть – сестра соревнования, следственно, из хорошего роду»? О Пушкин! У него потрясающее понимание взаимопревращения плюсов в минусы, минусов в плюсы, жажда поиска и нахождение и в самом дурном – прекрасного.

Нет, зависть – это далеко не элементарная страсть, в ней есть свои градации, свой широчайший спектр, у нее своя история. Тема зависти имеет не меньшее значение, чем тема денег и власти, особенно если учесть, что все они социальны, все взаимосвязаны: деньгами и властью покупается, восполняется все то, что не найдено или потеряно, деньгами и властью мнимо утоляется зависть. А сколько с ней связано самого трагического и самого комического. Тема зависти еще ждет своего историка…

Но вернемся к Сальери. Все его объяснения вторичны и выявляют не причины, а следствия, говорят не столько о его самосознании, сколько о его самообмане. Сальери сам себя не понимает. И даже зависть, действительно мощный двигатель его действий, не является, однако, их первопричиной. Она многое объясняет в Сальери, но ведь она ж сама должна быть еще чем-то объяснена. Она приобретенная, а не врожденная для Сальери. И нет никаких оснований сомневаться в его искренности, когда он говорит:

Нет! никогда я зависти не знал,
О, никогда! – ниже, когда Пиччини
Пленить умел слух диких парижан,
Ниже, когда услышал в первый раз
Я Ифигении начальны звуки.
Кто скажет, чтоб Сальери гордый был
Когда-нибудь завистником презренным,
Змеей, людьми растоптанною, вживе
Песок и пыль грызущею бессильно?
Никто!.. А ныне – сам скажу – я ныне
Завистник. Я завидую; глубоко,
Мучительно завидую…

Почему вдруг образовался, включился и заработал с такой мощностью механизм зависти?

Первоисточник трагедии и трагичности Сальери – в какой-то его ненайденности. Да, Сальери, одаренный Сальери, в чем-то не нашел себя, потерял себя, проиграл себя задолго до того, как впервые шевельнулось в груди его ядовитое чувство зависти, задолго до того, как кристаллизовалось оно в буквальный ад.

Обычная формула – убийца Сальери оказывается самоубийцей, духовным самоубийцей – верна, но лишь наполовину. Она объясняет только последствия преступления, но не его причины. Самоубийца Сальери оказывается убийцей – вот она, первая, решающая посылка всего остального. Прежде всего Сальери совершил злодейство против самого себя. Раньше всего он самоубийца, самоубийца в том именно смысле, что не сумел совершить или довершить главное открытие своей жизни – открытие самого себя как личности, но тем самым начал совершать главное закрытие своей жизни – закрытие самого себя же (и если бы только себя).

Это, конечно, трагедия. И это, конечно, социальная трагедия, как по своим исходным причинам, так и по своим конечным следствиям. Достоевский будет особенно пристрастно исследовать эту трагическую проблему «мерзавцев собственной жизни», и нередко именно как социальную проблему. Он скажет о каторжных злодеях: «Погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват? То-то, кто виноват?» Даже Свидригайлов говорит: «Тут весь вопрос: изверг я, или сам жертва? Ну а как жертва?» Даже Подпольный человек, надрывно уверяющий себя и других в необходимости абсолютной свободы как идеала «самостоятельного хотения», вдруг проговорится как о самом заветном и больном: «Мне не дают… Я не могу быть… добрым!»