Лицей, который не кончается

Не надо во всем верить Сальери на слово, даже на искреннее слово. Он говорит об «искусстве безграничном», но всуе. Эта безграничность по Птолемею, а не по Копернику. Птоломей признает безграничное развитие лишь в пределах «кристаллической сферы», а покушение на самое эту сферу считает ересью. И у Сальери по отношению к Моцарту такие же чувства и мысли, как у самых умных кардиналов и пап, которые знали правоту нового мировоззрения и, несмотря на это (вернее, благодаря этому), сжигали, если могли, его сторонников.

«Что пользы, если Моцарт будет жив <…>? Подымет ли он тем искусство? Нет; оно падет опять, как он исчезнет…» – вот оно, реальное понимание «безграничного искусства». И когда Сальери говорит: «Так улетай же! чем скорей, тем лучше», – он и желает ускорить падение искусства.

Гениальность Пушкина была и в том, что он воплотил в Моцарте то новое, которое чуждо, непонятно и страшно «жрецам» от искусства. Его Моцарт первый внес в музыку лирическое начало, сделав ее выражением переживаний личности, а личность и была тем главным врагом, против которого ополчились «жрецы» – Сальери, сами не нашедшие свою личность и не терпевшие ее в других. Тем самым конфликт Сальери – Моцарт приобрел у Пушкина значение конфликта глубоко социального, мировоззренческого: приятие или неприятие личности.

Признать однопорядковые с ним заслуги других Сальери еще мог, но смириться с Моцартом, радоваться его славе – это Сальери уже не под силу.

…я избран, чтоб его
Остановить – не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один с моей глухою славой…

Сколько в этой «глухой славе» страдания, уязвленности, сколько мучений неудовлетворенного самолюбия и одновременно осознания неподлинности своего творчества.

«Заявить личность есть самосохранительная потребность… Слово Я есть до того великая вещь, что бессмысленно, если оно уничтожится. Тут не надо никаких доказательств» (Ф. М. Достоевский). Но когда человек утратил себя и в то же время хочет «заявить» себя, то заявка эта будет мнимой. Он может нещадно эксплуатировать свои способности, может не жалеть себя, однако единственной целью трудов его станет тщеславие, то есть в конечном счете ложная награда за ложные заслуги, суррогат признания взамен суррогата творчества (тщеславие ведь от тщетности). Тщеславие ненасытно, ненасытно именно потому, что оно суррогат. И в этом случае страдание из-за отсутствия славы, в сущности, есть бессодержательное страдание, хотя оно может даже извести человека.

«Не смея помышлять еще о славе… Слава мне улыбнулась… Не я один с моей глухою славой…» О славе, слава, славой… Это уже лейтмотив. И вместе с тем такое признание: «Хоть мало жизнь люблю…»

Противоречие на первый взгляд вопиющее: если мало любит жизнь, то, казалось бы, к чему погоня за славой?

Но противоречие здесь лишь кажущееся. В сущности, это не противоречие, а глубокое соответствие. Неудовлетворенное тщеславие и должно вызывать обиду на судьбу, а в итоге – и неприятие жизни, а жизнь имеет ценность лишь как средство удовлетворения тщеславия. И даже чем больше удовлетворяется тщеславие, тем оно больше чревато новым разочарованием в жизни, особенно если человеку было что терять, было что искать, если сохранил он в глубине души своей способность отделять истинное творчество от мнимого, «ясное сияние ума» от «ложной мудрости». Тщеславие связывается с жизнью, но жизнь смеется над тщеславием. Тут западня. И выход из нее для Сальери – в переключении с попыток утвердить себя в творчестве на попытку утвердить себя в борьбе с творчеством. Неудовлетворенное тщеславие, раздраженное, больное самолюбие порождает зависть с такой же неизбежностью, с какой зависть порождает явное или тайное желание мести.