Литовский хуторок

По небу мирно разгуливает осеннее солнце. Ветряные мельницы уснули. Пустынно...

Но вот то тут, то там начинается сонное движение. Словно пчелы после зимы, выползают из своих хат мирные крестьяне, с опаской поглядывают по сторонам.

По шоссе не спеша шагает старик. Остановился, поднял с земли раздавленную колесом каску, подержал в руке и швырнул в придорожную канаву. Двое ребят собирают гильзы. Нашли винтовку, но, увидев солдат, бросили ее кинулись бежать. У запруды, в яме, лежит убитая лошадь. Раздулась, как гора, и ужасно разит от нее. Из трясины торчит пустой снарядный ящик. А на холме — длинная аллея старых лип, почему-то безжалостно спиленных. Тол­стые стволы загородили дорогу.

— Мы знали, что вы скоро вернетесь. Но зачем надо было отступать? Разве у немца сила большая? Покинули нас...

— Пойми ты, дед, что иногда для успешного исхода боя и отойти следует.

Старик слушает и молчит.

— Крепко обижал вас немец?

— Не доведи господь! Все подчистую забрали — коней, коров, зимнюю одежду. Слова нельзя было сказать — стреляли. И пожаловаться некому... Сожрали коров, свиней, кур, гусей. Да еще и пух заставили собирать. Картошки, не­бось, не ели, не то что наши солдатики. Подавай им мясо, пироги. А сколько страху натерпелись! Вчера, когда вы их гнали прочь, мы в погребе сидели. Тряслось все от взры­вов. С утра до поздней ночи — бу-бу-бу! А мы голодные и холодные сидим и смертушки дожидаемся... Ну, теперь-то вы им покажете, где раки зимуют, а мы тем временем скоти­ну свою разыскивать будем, если где какая и уцелела... До чего же сердитые эти германцы! Один, правда, немного за­ступался, стыдил их, разбойников...

А вот и знакомый хуторок.

По всему склону горы — воронки от снарядов. В стене дома — следы пуль.

По двору с лаем носится собака.

Тут большое горе.

Не слышно веселых девичьих голосов. Монтю с группой литовцев немцы повели вроде бы рыть окопы, а Ядвися больная, лежит без памяти и бредит, несчастная:

— Ни с места! Ни с места! Спасите!

VII

На Вержболовских позициях немцы остановились и ста­ли закрепляться. Жители ближайших хуторов покинули дома и увели с собой скот. Ян Шимкунас тоже отправил свою семью в тыл, но сам остался на хуторе.

Целые дни он просиживал в холодном доме, накинув на плечи жупан, а по вечерам выходил на улицу и дрожащим от страха голосом спрашивал у солдат:

— Что, не собирается герман отступать?

Всем частям был отдан приказ: мирных жителей не тро­гать и за все платить. Но, отстояв тут месяц, многие солда­ты не выдерживали — особенно когда запаздывал фуражир с хлебом — и отправлялись на хутора.

Однажды утром Ян обнаружил, что ночью кто-то разо­рил его пчел в поисках меда.

Мимо проходили солдаты, и Ян, ни к кому конкретно нв обращаясь, вслух высказывал свою обиду:

— Ох, боже мой, боже! Зачем было губить моих пче­лок? Немцы грабили, а тут еще и свои...

Молчали солдаты.

Изредка старика навещала Домицелия. Клала на стол хлеб, наливала какую-нибудь похлебку или крошила сыр в теплую воду и кормила мужа. Ян жадно хлебал и жало­вался, что и картошка исчезает из копцов, и в кадки, кото­рые были вынесены в сад на случай пожара, кто-то забрался.

Старуху же больше волновала судьба ее детей.

— Где же наша Монтенька? Жив ли Блажис? Почему ничего не пишет Доменик и сам не едет? — сквозь слезы спрашивала она.

Спустя месяц немцы отошли еще дальше. Вернулась домой Монтя, вернулись из плена и работники-литовцы, девчата, молодицы. Пришли еле живые, черные, как земля, изможденные.

Монтю едва узнали.

Следы нечеловеческих страданий, пережитого стыда и насилия страшной печатью легли на ее облик.

Мать с горькими рыданиями обняла несчастную дочь. Монтя с трудом отвечала на ее вопросы и никак не могла успокоиться. По ее бледному худому лицу текли слезы, оставляя за собой грязные полосы. Одежда была измята и изорвана.

Девушка прижалась к больной сестре, потом к матери и заголосила:

— Мамуленька родимая! Пусть бы меня лучше убили, чем так опозорили...

Спустя несколько дней Домицелия, опасаясь, как бы дочь не тронулась умом, повела ее к священнику.

Тот лишь сочувственно покачал седой головой:

— Молись, Монька, божьей матери. Родится ребенок придется, воспитывать. Все в божьей власти...

— Не хочу я ребенка,— заливалась слезами Монтя.

— Молись, Монечка,— даст бог, все обойдется, все бу­дет хорошо.

— Не хочу молиться и жить не хочу.

— Монечка, дитятко родное,— успокаивала мать не­счастную дочь, а старый священник клал ладони на ее голову, поднимал к небу глаза и горячо молился, дрожа от нерв­ного возбуждения и переживаний.

Спокойно, хотя и невесело, отпраздновали хуторяне рож­дество. Зима стояла на редкость холодная, ветреная а снежная. Плотным белым покрывалом бог прикрыл земные грехи — убийства, насилия, грабежи... По слухам, дошед­шим с фронта, казалось, что две вражеские силы не двинут­ся с места до самой весны, но людские надежды не оправда­лись — второе наступление было подобно грому средь яс­ного неба.