Литература как жизнь. Том II

Это впечатление идет, я думаю, от глубокой внутренней безнравственности позиции Набокова. Безнравственности серьезной, той аморальности, родоначальником которой в западноевропейской мысли считается Ницше. Достоевский, наблюдая, изображал людей, переступающих границы традиционной нравственности, прежде всего, конечно, христианской морали. А Набоков – это как бы один из персонажей Достоевского, скажем, Ставрогин, который сам стал писателем и со ставрогинских позиций написал ряд романов.

Основная проблема для Набокова – это выбитость из колеи. А то была колея полнейшего благополучия, просто комфорта. И если бы не потрясение, не революция, то Набоков так и прожил бы в благоустройстве и, я думаю, во внутреннем бездействии. К революции такой человек, как Набоков, должен бы, по-моему, испытывать признательность, потому что именно она сделала его писателем. Он мог бы и до революции сделаться писателем, но каким по рангу? Не выше третьестепенного, я думаю, если иметь в виду, что высший уровень – Толстой, Чехов, далее – Бунин, Куприн, еще дальше – Шмелев, Чириков… Где вы поместите Набокова?

Революция вышибла Набокова из колеи и вместе с тем поставила его в другую шкалу, дав возможность занять в литературе особое, исключительное место. Потрясение открыло Набокову совершенно новые возможности для того, чтобы он стал летописцем, изобразителем этого потрясения – для людей его среды. Но ничего, кроме чувства вышибленности из колеи, это потрясение из набоковской души не исторгло. Набоков – представитель декаданса, упадка, но не в каком-то уничижительном смысле, а упадка как утраты идеалов. На всем его творчестве как бы лежит налет мертвенности. И уж, во всяком случае, искусственности. Искусственность возникает, конечно, еще и потому, что такие люди, как Набоков, рождались прямо внутри культуры, как бы в книжном шкафу, хотя удивительно, как он мало читал. И лекции его по русской литературе обнаруживают прежде всего малую начитанность – в самой литературе и тем более в литературоведении, критике, философии.

Сознаться такие люди ни в чем не сознаются – это для них смерть заживо. Но проговориться могут, и даже намеренно проговариваются, играя с нами, читателями: дескать, заметим мы очень рискованную (для автора) откровенность или не заметим? Поймем прямо и просто, как надо, что она означает? Или же пустимся во все интеллектуальные тяжкие, изыскивая для этой самообличительной, хотя и минутной, откровенности какие-то замысловатые оправдания? Осознаем мы наконец, что нас в грош не ставят и потешаются высокомерно над нами? Или примем циничную прямоту за доверительную мольбу о сострадании?

Окурок в почтовом ящике, озорство это в «Машеньке» одна серия таких откровенностей. Другая – «благополучное небытие» и все, что с ним связано, что напоминает о нем. Казалось бы, ряды из разных эпох: благополучие было в прошлом, а желание наозорничать, насолить, напортить, нагадить относится к нынешнему к тому существованию главного героя, которое развертывается у читателя на глазах. На самом же деле это все, что у героя осталось от прошлого, от былых привилегий и возможностей. Но драма такого человека не в том, что от прежней принадлежавшей ему роскоши осталось одно озорство (как раз А. Н. Толстой успел в свое время, еще до революции, выступить одаренным живописателем этого барского хулиганства). Истинная драма этого человека в том, что озорство как было, так и осталось основной формой его проявления. Изменились, стали неизмеримо скромнее масштабы проделок: взять и уехать, не сказавшись, – все, как в «Машеньке», а раньше – раньше можно было позволить себе выкинуть что-нибудь покрупнее, с размахом. Однако что ни выделывай, ни выкаблучивай, как ни изощряйся, все это лишь заменитель реальной деятельности, а заменять чем-либо какую-либо деятельность приходилось этому человеку потому, что достаточно сильных способностей у него ни к чему нет. Вот его истинная драма, которую, однако, (ему) не трудно выдать, а (нам) легко принять за совсем другую драму: невосполнимых потерь, разлуки, тоски и т п., как можно выдать и принять свойственную тому же человеку сообразительность за творческий, писательский дар.

Потеряно Набоковым (и) было немало – что говорить! Воочию в том убедиться можно, совершив паломничество по адресам, пунктуально указанным самим Набоковым в своих мемуарах. Дом на бывшей Морской, ныне ул. Герцена в Ленинграде, где он вырос, – не каждый из нас (я имею в виду прежде всего самого себя) удостоился бы у ворот такого дома дворником постоять, не переменись коренным образом обстоятельства. Так что с высоты своего нынешнего положения, позволяющего нам судить о Набокове так, как нам будет угодно, мы тоже можем оценить размеры его потерь. Но уж чего не было, того не было: был гонор, который не надо путать с чувством достоинства, была воспитанность, которую не надо отождествлять с культурой. Духовность? А была ли духовность?