Литература как жизнь. Том II

Нет, это я, конечно, мог понять, ведь я же видел, как то же самое происходило в других случаях, с другими именами, английскими, американскими… Но тут имена были русские, и это ближе, чувствительнее меня касалось. Какие они там никакие, эмигранты, люди чужого мира, а принадлежали-то они в основе к той же нашей читательской традиции, поэтому, я чувствовал, у них при чтении Набокова возникало то же самое сопротивление, что и у меня. «Это знакомый нам от века тип способного, хлесткого пошляка журналиста, «владеющего пером» и на страх и удивление обывателю, которого он презирает и которого он есть плоть от плоти, «закручивает» сюжет «с женщиной», выворачивает тему, «как перчатку», сыплет дешевыми афоризмами и бесконечно доволен» (Г. Иванов); «Большой напор, большие имитаторские способности, большая, должно быть, самоуверенность» (Г. Иванов)[299]; «Все чрезвычайно сочно и красочно и как-то жирно. Но за этим разлившимся вдаль и вширь половодьем – пустота, не бездна, а пустота, плоская пустота, как мель, страшная именно отсутствием глубины» (В. Варшавский).

Под каждым из таких суждений я бы поставил свою подпись, и даже еще от себя добавил бы критики, усомнившись, например, в набоковском умении владеть пером. Ведь он умел лишь отвлекать читательское внимание от характерного дефицита литературных способностей.

Мне всегда нравились писатели хорошо пишущие, умные, одним словом, талантливые, и не нравились подделывающиеся под таковых. Иному писателю, положим, не хватает ума или слога, но это можно ему простить за счет, скажем, богатого жизненного материала его произведений. Нельзя простить и невозможно стерпеть подсовывания под видом «блестящего слога», «яркости», «изысканности» или «больших способностей» каких-то других свойств. Помните чеховское суждение о том, что в литературе «сделано несвободной, напряженной рукой», и противопоставление этому «свободной, наивной, талантливой вещи»? Талант и наивность сочетание не обязательное – это ясно, Чехов хотел подчеркнуть не всеми замечаемую разницу между естественной, пусть даже небольшой, способностью и неспособностью, возмещаемой хотя бы и очень большим усилием. «Напряженная рука» в литературе нашего века стала очень заметна, можно даже сказать – возобладала, и Набоков не только к этой линии принадлежит – он ее возглавляет, эту традицию эффектной неталантливости. Поскольку компенсаторное усилие бывает-таки значительным, поэтому оно может производить впечатление силы, сверхспособности, а на самом деле это усилие, лишь заменяющее талант. По данному поводу у Чехова прямо сказано немало, и в рассказах, пьесах показана на характерах, типах та же разница, будь то ум и ученость, чистоплюйство и порядочность, сила и потуги. Вот, говорил Чехов, «воробей», литературный «воробей» по своим возможностям, однако он живой в отличие от вроде бы огромной, важной, но, увы, искусственной литературной фигуры. Чехов производил подобные разграничения на примере своих современников, в том числе выдающихся, тех, кого сам же считал «большими писателями»: Бунин и Куприн, Леонид Андреев и Скиталец – большой ли, средний, маленький писатель. Чехов всегда выявлял, что за писатель, за счет чего, благодаря каким способностям? Из-за нехватки каких-то способностей Чехов человека не зачеркивал, но старался и не обманываться, выделяя, что у пишущего человека есть и чего нет как нет. И мы же это учили, проходили, на том воспитаны, так в самом деле, читая набоковскую прозу, неужели нельзя почувствовать того самого напряжения от несвободы (внутренней)? А раз такая несвобода проявляется, стало быть, налицо неталантливость: как же еще иначе понимать специфику писательских достоинств?

Некогда были критики, которые, обсуждая и оценивая Набокова, говорили об этом пусть преувеличенно и пристрастно, а все же говорили: как же критикам не говорить о том, что имеется в литературном тексте? Вдруг как бы не стало этого в тексте. Пришли другие критики (которых следовало бы назвать апологетиками), не желающие даже спорить о прежних вопросах и сомнениях. А мне, сами понимаете, поделиться своими чувствами, и соображениями было не с кем. Кто мне поверил бы?![300] Грустное выражение на лице у любого собеседника появлялось при попытке о том заговорить: «Мне бы твои заботы»… Да, ему бы еще только почитать, а не обсуждать… Но теперь я могу излить свою душу, в особенности на фоне многих наших панегириков Набокову[301]. Зная, насколько неподдельна моя неприязнь к Набокову, я могу оценить искренность приязни к нему восторженного читателя, и это прекрасно, что наши мнения печатаются вместе: я могу не делать оговорочных реверансов и говорить прямо то, что думаю.