Литература как жизнь. Том II

Прозу Владимира Набокова я всегда терпеть не мог, но кто поверил бы в искренность моей неприязни, когда он был у нас труднодоступен? Я же читал его с конца 50-х годов по обязанности, по службе в Институте мировой литературы, точнее, читал прежде всего о нем, поскольку в обязанности мои как референта входило ознакомление с новинками зарубежного литературоведения и критики. И вот я видел: организуется репутация, насаждается, канонизируется… Видел такое не впервые, наблюдал тот же самый процесс на других примерах, с другими именами. Мне уже стали известны признаки и отчасти приемы подобного возведения на вершину литературной славы, поэтому я мог про себя отметить, что наступил час Набокова.

Имя Набокова, когда я увидел его на страницах зарубежной печати в некоем ореоле, было мне знакомо. Но практически только имя. В пятьдесят седьмом году появился «Пнин», написанный по-английски, попробовал я читать этот роман, показалось не интересно, и я не притрагивался к Набокову до тех пор, пока не начался шум вокруг «Лолиты».

«Лолита» произвела на меня именно то впечатление, о котором, суммируя отклики ряда читателей, сообщает сам Набоков, – обмана. А когда вскоре вышла в США первая монография о нем, то, штудируя по долгу службы эту книгу, я увидел его на суперобложке – на фотографии – таким, каким он и представлялся мне по впечатлениям от его произведений: хитро и в то же самое время с тревогой на всех поглядывающим, дескать, удалось мне вас провести или же пока еще кое-кого не удалось?

Провести меня, как и многих моих сверстников, вообще говоря, не трудно: многого в силу обстоятельств мы не читали и даже многих громких имен и названий не слыхали, пока учились, поэтому испытывали чувство вины перед неизвестными нам мировыми знаменитостями. Этот, как говорится, комплекс действовал в нашем сознании, заставляя при запоздалом знакомстве со знаменитостями воздавать им сторицей, возмещать избытком восторга перед ними свое прежнее невежество: раньше не знали, не читали, зато уж отныне и вовеки полюбили беззаветно, безраздельно, на всю дальнейшую жизнь! Головокружение от прозрения проходило со временем, и в отношении к новому – для нас, для меня – литературному явлению устанавливалось равновесие, хотя из-за ненормально-запоздалого знакомства нетвердость, несамостоятельность суждений так и осталась в наших мнениях. Вот почему любому из нас и сейчас легко, что называется, забить баки, взять каждого из нас на пушку, обвести, как маленького, вокруг пальца, короче говоря, подействовать на нас испугом, стоит лишь авторитетно и многозначительно намекнуть, будто мы не знаем чего-то такого, что всем давным-давно известно…

Однако в случае с Набоковым головокружения у меня не было, клянусь, с самого начала. Напротив, первым и устойчивым чувством в отношении к нему стала антипатия. Непосредственная реакция была такова: один из тех ложных литературных кумиров, возведение которых я уже видел…

А это я видел не раз, читая западную прессу. Как в одночасье, словно могучим ураганом, вдруг сносило всякую критику по адресу некоего писателя, и на ее место водворялась апологетика. Что вчера считалось недостатком, именно в том неожиданно обнаруживались достоинства, очевидные для всякого, а ежели, кому что не нравилось, того объявляли непонимающим. Когда «непонимающий» был лицом в критике незначительным, то с ним не церемонились, давая ему вдогонку еще пинка. Если же «непонимание» проявлялось каким-то образом у давно признанной литературно-критической знаменитости, то эту знаменитость не третировали как попало, не обижали, но и не оспаривали, а говорили обычно к пущей славе прославляемого: «Даже сам X. его не понял!»

С Набоковым все разыгрывалось как по нотам. Всякий, кто заблаговременно успел восхититься им, кто сумел вовремя прийти от него в восторг, тот теперь выходил в пророки, а весь букет ядовитых суждений по его адресу, который Глеб Струве собрал в своей книге о русской эмигрантской литературе, вышедшей прямо накануне набоковского подъема к славе, как бы распался, выветрился. Ничего подобного уже не только не говорили, но и обсуждать вопросы, поднятые прежней критикой, стало не принято. Если некоторые из старых критических высказываний новые авторы приводили, то лишь как курьез, нонсенс; прежние мнения, если они были невосторженными, новые авторитеты цитировали ради того, чтобы тут же пожать в недоумении плечами или выразиться, максимум, так: «Набоков никого и никогда не оставлял равнодушным».

Мне же плечами не пожималось. Набоков оставлял меня равнодушным, неравнодушным – критика. Читая отзывы о Набокове, высказанные до канонизации его имени, с 20-х годов, я читал и… и соглашался, и не мог понять, как же это так, писали-писали многоумные люди, а теперь их даже правильной полемики, хотя бы внятных возражений не удостаивают?