Литература как жизнь. Том I

Между врагами различия, если и существовали, то для тех, кто испытали различие на себе, как семья моей жены, они побывали под немцем в оккупации и в плену у нацистов. В трудовом лагере на австрийской территории в Зеербахе тестя моего гоняли как подопытного на минные поля: подорвется или не подорвется, заставляли камень на каменоломне дробить, били, если не усердствовал. Тещу (с высшим образованием, незаконченным из-за войны) как существо низшее третировала немка, у которой она служила домработницей и кроме того стирала немецким солдатам белье. Мой шурин, двенадцати лет, работал на лесопилке, ободрал руки, шрамы и сейчас видны. О нём же руководство лагеря проявило заботу, ему, малолетнему узнику трудового лагеря, выдали добротную, малоношенную кожаную куртку на меху, должно быть, сняли с малолетнего узника концлагеря, согласно порядку, Jedem das Seine, каждому своё.

Тёща рассказывала о своеобразии бомбежек. Падали бомбы одинаково на них, но бомбили по-разному. Все по-своему – англичане, американцы и наши. Бомбежки английские усилились, когда все немецкие пушки противовоздушной обороны переместились на Восточный фронт, против нас, англичане получили возможность бомбить без помех, где им угодно.

О послевоенной «сталинской оттепели» говорят по аналогии с послаблениями середины 1950-х годов после антисталинского доклада Хрущева. Нет, чувство было другое. «Оттепель», вызванная хрущевским разоблачением «культа личности», – разрыв с прошлым, а после войны от Сталина не отрекались. Меньше говорили и даже не говорили вовсе о международном коммунистическом движении, то была инерция военного союзничества со странами Запада, их, быть может, и капиталистическими перестали называть. Сын Рузвельта в мемуарах рассказывает, как его отец и Сталин взаимно избегали слов империализм и тоталитаризм.

В политическую пропаганду я не вслушиваться, мое сознание было далеко от подобных определений. Отец был работником ВОКСа, и я часто слышал слова союзники и дружба. Отец рассказывал, как на приеме он переводил речь американского посла Гарримана, а совсем недавно в дневнике Гарримана тех времен я прочитал его мнение о Сталине, который при встрече ему показался «умнее и крупнее», чем Рузвельт и Черчилль. Судя по тому, что теперь, особенно о Черчилле, пишут английские и американские историки, демистифицируя его легендарный облик, впечатление американского дипломата становится тем убедительнее. Если бы Мэри, жена Дика Френсиса, писала с подсказки мужа не скаковые, а политические романы, она бы обрисовала такую фигуру, помещаемую у неё в сердцевину почти каждого сюжета: творящий зло, даже когда творит добро (из американских авторов так представил Черчилля консерватор, журналист, советник и спичрайтер президентов Пэт Бьюкенен).

Тогда я этого не читал, и никто из нас ещё не видел и не слышал снятой на кинопленку и найденной несколько лет тому назад просоциалистической речи Рузвельта, однако ветер времени дул в наши паруса, и рядом с именем Сталина мы произносили имя Рузвельта[101]. Историк-англичанин признает: Запад не смог бы уплатить человеческую цену за победу во Второй Мировой войне, а советские люди заплатили. Вывод? Есть бесспорно установленный факт. А вывод за нами.

У нас с женой воспоминания военных времен расходятся, когда мы говорим о «втором фронте», открытие которого, как известно, задерживалось союзниками до последних полутора лет войны. «Когда же? Когда?!» – так вспоминает она, малолетний узник. Разговоры о «втором фронте» и я помню, однако без нетерпения.

Трудно себе представить, до чего сильно было вызванное войной чувство сплочённости между союзниками. Конечно, не имели мы понятия о скрытой истории войны, не рассекреченной до конца по сию пору. О сотрудничестве тоже всего не знали. Лишь после войны и то не сразу в американскую печать попали сведения о связи между конструкторским бюро Александра Яковлева с американской авиафирмой «Республика». Во главе фирмы стоял эмигрант-патриот, русско-французский инженер полугрузинского происхождения Александр Картвели, создатель штурмовиков, решивших исход воздушных боев над Тихим океаном. Несколько таких машин, «Громобоев», оказывается, были отправлены Яковлеву. Поразительный перст судьбы: в музее «Республики» на Лонг-Айленде я увидел фотографию и удивился, откуда здесь портрет Яковлева? А это Картвели, с Яковлевым одно лицо. В послевоенном американском художественном фильме «На небе ровной дороги нет» один авиаконструктор сделан похожим на Картвели, другой на Сикорского: авиация у американцев оказалась связана с российскими выходцами. Среди них инженер «Грегор», грузин Григорашвили, до революции работавший там же, где работал мой дед, у Щетинина, в Америке Грегор стал сотрудником фирмы Райта.