К нашим временам дом изменил свой характер: перестал быть и домом холостяков, и Домом Советов. Едальня на первом этаже варила и жарила, однако, не считая случайных посетителей с улицы, пустовала. Во всём доме до самого верхнего этажа с победой социализма и перманентным жилищным кризисом холостяцкие квартирки наполнились обитателями обоего пола, даже с детьми. В столовую на первом этаже семейные жильцы не заглядывали, умудряясь готовить по своим углам, и всё здание, к тому не приспособленное, пропиталось ароматами всевозможных супов.
Когда под натиском революционных перемен бастион однополых оказался вынужден вместить оба пола, Булгаков в том же доме нашёл свою Маргариту. Творчески используя как модель обретённую им в примечательном доме любовь, писатель пустил прекрасную знакомку всё с той же крыши. Описание её полета, за вычетом воздушного булгаковского письма, безвкусно и невыразительно, это одно из моих мнений, поставивших меня вне литературных лагерей. Однако спрос на эклектику a la Modern начал возрождаться. Перестройка знаменовала возврат к тому периоду, когда на той надмирной вершине сияли «Огни Москвы». Там проводила время публика, вскоре сметенная ураганом сталинизма, но постепенно, от Хрущёва через Брежнева к Андропову, та же публика брала реванш, и при Горбачёве с Ельциным совершала реставрационный возврат. В булгаковские времена публика называлась нэпманами, по мнению Булгакова, «ужасным словом», а в наши времена, с хваткой руки Хедрика Смита, стала называться новыми русскими. Среди профитеров, названных ужасным словом, героиня булгаковского романа оказывается неспроста: идеалом Булгакову служил обед, желательно, в хорошем ресторане и с дамой приятной во всех отношениях, однако на крыше бывать, по недостатку средств, писателю удавалось не часто.
«Интересно, что нужно русским во всем этом деле?»
Задолго до моего редакторства, ещё в семидесятых годах, я попал в тот же дом и познакомился с примечательным тамошним обитателем. В доме жил инструктор Хемингуэя времен войны в Испании, диверсант Артур Карлович Спрогис.
Овеянный легендой ветеран, Герой Советского Союза, занимал темноватую комнатушку. Хорошо, что ему хотя бы такое обиталище оставили: многодетные соседи, стремясь одинокого выжить и захватить его площадь, подсчитали и донесли, что у человека-легенды побывало
Читать мной написанного Спрогис не стал, ни писать, ни подписывать ничего и не думал, однако и просить себя долго не заставил. Выслушал «Юрку» и без слов вручил мне копию пропуска, выданного ему в годы войны: «Разрешается пересекать линию фронта». Кто решится встать поперек дороги облеченному высшим доверием? Не удалось мне передать вышедшую книгу в те же руки – Спрогис скончался.
«За содействие в получении лошадей получил лошадь, в целях вымогательства взятки уничтожил выданный ранее уполномоченному мандат на Симбирскую губернию и выдал мандат на покупку лошадей в Твери, где лошадей не было».
В том же доме обитал призрак Вышинского. Некогда мог я править сталинской лошадью, из седла был вышиблен конем Жукова[302], назначенный главным редактором стал пользоваться лифтом сталинского прокурора, который когда-то жил на седьмом этаже, но давно переселился выше крыши.
«…И устремился мимо тира, мимо нарзанной будки, жадно вдыхая садовый воздух после душного и испорченного воздуха “Кабаре”».