Литература как жизнь. Том I

Как оказалась копия у деда? Возможно, получившие донос хотели ему показать, что ничего против него не имеют, но уж такое наступило время разоблачать, не разоблачишь ты, разоблачат тебя. Обвинений серьезные люди не принимали всерьез, но как люди серьезные знали: спорить опасно и бесполезно, можно ещё и навредить тому, кому хочешь помочь. Помалкивай – не защищай, только вызовешь лишний контрудар: жертву добьют. К тому же никто и не доискивался, лже дед или не лже. С кафедры, где он преподавал восемнадцать лет, его ушли (так тогда говорили «такого-то ушли», сняли), и остался дед всего-навсего без ученой степени. А жена Маленкова, В. А. Голубцова, пристроила его в Институте истории естествознания и техники.

Валерия Алексеевна известна своей поддержкой ученым, попадавшим в тюремно-научные учреждения, называемые «шарагой». О Голубцовой не забыли за рубежом, встретился я с американским биографом, он заканчивал книгу о Котельникове, создателе секретной радиосвязи, тоже из тех, кого Голубцова взяла под свое крыло. На меня американец посмотрел как на диковину: знаю имя этой удивительной женщины.

В шарагу дед не угодил, но когда от преподавания в МАИ его отлучили, влиятельная дама, замдиректора института, устроила живую историю летания на должность младшего научного сотрудника (и я в числе экскурсантов, благодаря ей, побывал в зачарованном царстве, за Кремлевской стеной). Почему дед получил поддержку, объяснили слова Королева, ещё засекреченного, его ближайший помощник Корнеев на похоронах деда передал те слова: «Главный велел передать, что другого такого человека не было». К деду обращались с вопросами, на которые он один мог ответить. «Циолковский у нас сидел?» – спросил его сам Маленков, вызвал и спросил. «Две недели», – отвечает дед. Так в свое время он отвечал и Дзержинскому. Едва вошел в кабинет Железного Феликса, над рабочим столом выросла худая фигура, кулак стукнул по столу, прозвучал резкий голос: «Почему гелий?» Видно, донесли, будто гелий – вредительство. Дед все-таки нашел в себе силы объяснить.

«Пусть наконец будет правда, даже если она ведет к отчаянию».

Слова Томаса Гарди, которые я прочитал в диссертации отца.

Однажды ночью разбудил меня отцовский голос. На письменном столе горит лампа. У стола отец стоит будто по стойке «Смирно!» и читает по бумаге. Репетирует, как объяснит в ЦК Комитету Партийного Контроля, почему потерял бдительность. Пробовал отец оправдываться, писал одно за другим письма, настаивая, что не разоблачил начальника и друга лишь потому, что не в чем было разоблачать. «Вы не хотите себя признать ни в чем виновным?» – рассказывал отец, как его спрашивали, и писал очередное письмо, а затем, мешая мне спать в той же комнате, продолжал репетировать.

Комиссию контроля возглавлял старый большевик Шкирятов, он в семнадцатом году вместе с Дедом Васей, по разные стороны баррикад, заседал в Моссовете. Не напомнить ли о себе и попросить за сына? Нет, решили, лучше не напоминать. Скажут, мало того что бдительность потерял, ещё и сын недобитого эсера!

Оправдательных писем у отца накопился целый чемодан. В Москве у нас повернуться было негде: если бы отец квартиру получил, то загремел бы и за пользование служебным положением, не только за потерю бдительности. Когда же отца восстановили, мы повторили сюжет чеховской «Новой дачи»: вторглись в другой мир и понесли потери.

После десталинизации на отца свалился гонорар за переводы, переизданные даже без его ведома. На эти деньги под Москвой в селе Михайловском у Красной Пахры, на Старой Калужской дороге, купили пол избы. Туда, кроме чемодана отцовских писем, свезли ящик с тетрадками, исписанными Дедом Васей, который, пока не сразил его рак, писал, опасаясь приниматься за мемуары, свой ученый педагогический труд. В Михайловском начались новостройки, местным жителям, чтобы перебраться в полугород, надо было доказать, что им жить негде, соседи сожгли свою половину дома, сгорела и наша. Из огня соседи спасли с нашей половины самое ценное – подушки. Сгинули в огне чемодан исповеданий сталинского времени и ящик с рукописью «Воспитание нового человека».

Amor et delice humani generis (Любовь и отрада рода человеческого)

«Иной, например, даже человек в чинах, с благородной наружностью, со звездой на груди, будет вам жать руку, разговорится с вами о предметах глубоких, вызывающих на размышления, а потом, смотришь, тут же, перед вашими глазами, и нагадит вам».

«Мертвые души».