Литература как жизнь. Том I

В полную меру пользоваться библиотекой стали мы, впрочем, не сразу. «Взять хотя бы», – нередко в поисках нужных ему примеров на заседаниях говорил Вадим, словно все это ему давно известно, на самом же деле «хотя бы» являлось чтением всего лишь вчерашнего дня. «Давно пора понять» читаю в кожиновских статьях тех лет, читаю и вспоминаю, сколько раз на заседаниях приходилось слышать от Вадима «Давно пора», а я про себя прикидывал: «Давно ли мы-то с тобой поняли?». Когда Вадим меня погнал, буквально погнал в библиотеку за книгой Бахтина о Достоевском, то по формуляру было видно, что спросом книга ещё не пользовалась, и сам Вадим, я знаю, без году, как прочел книгу и воспламенился.

Константина Леонтьева открыл мне советчик со стороны – В. Д. Метальников. Коннозаводик-переводчик подарил мне за ненадобностью живописный портрет жеребца-производителя своего завода (раму оставил себе) и дал почитать «Анализ, стиль и веяние». «Мракобес! – рекомендовал В. Д. неведомого мне автора. – Но стилист: не оторвётесь!». Начал я читать и не мог оторваться. Позднее прочел, что Чехов говорил о Леонтьеве: тоскует по розге, таково впечатление читателя-современника, испытавшего розгу на себе. А я, пресытившись либеральным прогрессизмом в суждениях о русской литературе XIX века, прозрел: как можно было не знать охранительного корректива к известной нам критической классике? Очарование Леонтьевым у меня не прошло, однако отношение к нему становилось всё осторожнее по мере того, как проступал ход его мысли, подгоняющей реальность под некий прихотливый идеал.

Европейским пиджакам Леонтьев предпочитал локальные одеяния, хотя и неудобные в современной жизни, зато красочные, предпочитал на словах, а сам, судя по фотографиям и зарисовкам, одевался вполне по-европейски, очевидно, не желая испытывать неудобства, какие во имя самобытности пусть испытывают другие. Леонтьеву предоставьте не роскошные, всё же приличные апартаменты, ту самую цивилизованность, какую он же поносил. Выходит, он будет цивилизацией пользоваться, подначивая других выйти за рамки цивилизации. Призывал воевать Стамбул, это участник проигранной Крымской войны! Что, на его взгляд, нужно для сохранения «цветущей сложности» русской культуры? Недавно с государственной трибуны нам напомнили его слова, однако не назвали двух условий, необходимых, по Леонтьеву, для «цветущей сложности»: кровопролитие и неравенство.

Нет, за фанатиками, верующими в неравенство и жаждущими крови, не пойдут. Все хотят того же, чего и Леонтьев желал, – устроенности. «Не принимайте моих выводов, но следуйте духу моих суждений», – предлагал Леонтьев. Следом за Карлейлем, Милем и Герценом определяя парадокс прогресса, он утверждал в доказательство своего тезиса: распространение – не расцвет, а снижение уровня вместо подъёма. Проницательный консерватор, Константин Леонтьев видел и понимал, что происходит, но его рецепты борьбы с происходящим (обычно у консерваторов) неприменимы, опрометчивы, опасны и просто нелепы, прежде всего потому, что сам он участия в применении им же предлагаемых мер принимать не собирался, себе он отводил роль заинтересованного зрителя, наблюдающего с эстетической точки зрения красочную реальность, колорит которой не потускнеет, доколе будут, как следует, пороть, лить кровь и сохранять бросающееся в глаза своей живописностью неравенство имущественных состояний. Оскар Уайльд, эстет, сходившийся с Леонтьевым в некоторых отношениях, поступал последовательнее: следуя своему изысканному вкусу, одевал нищих в лохмотья, им самим подобранные. Как писал Розанову близко знавший Леонтьева Страхов: «Он очаровал вас своим умом, а вы не представляете себе, какая это была гадость». Ум и гадость – исключительные способности понимания и – личные вкусы, для Страхова неприемлемые. Чехов, читая Леонтьева, назвал его настроение «тоской по дубине».

Для Леонтьева вера – основа государственности, но в религии его не пугает и даже устраивает церковная казенщина, в тисках которой задыхалось православие. Умнейший консерватор Леонтьев неотразим, пишет ли он критически о литературе, политике или общественном движении, однако он же реакционер, его рекомендации опасны, губительны и, к счастью, неисполнимы. Изумительный стилист в своих статьях, Леонтьев бездарен в своих же романах, его критика крупнейших писателей-современников проницательна и тонка, но когда исходит он из своего эстетического идеала, то приводимые им образцы, достойные с его точки зрения подражания, это писатели второстепенные и просто посредственные.

О Василии Васильевиче Розанове я впервые услышал тоже не от сотрудников Института, зато в библиотеке нашел многие его книги, причем, малочитанные. Услышал же я о Розанове от вернувшегося из ссылки волжского писателя Николая Кочина, встреча с ним состоялась во время моей командировки, когда меня послали в Сормово за ответом на вопрос, что такое коммунизм.