Литература как жизнь. Том I

Мне поручили просматривать английские тексты Герцена и даже пропечатали редактором в списке участников издания его Собрания сочинений. С тех пор, в хорошую минуту, когда мы с друзьями отдыхали, я стал от них требовать, чтобы они меня иначе не называли, и друзья не отказывали: «Эх, ты, ррредакторрхерррцена!». Писал Герцен на английском немного, но я многое узнал, вчитываясь в примечания, составленные сотрудниками герценской группы. Примечания мне казались чудом: не имевшие доступа к заграничным источникам (а что без них Герцен?) восстанавливали атмосферу его эпохи. В годы железного занавеса, перед поездкой в Англию, с лошадьми, я вознамерился взять с собой материал по Герцену, от чтения которого у меня кружилась голова и пламенели мозги. Хотел совершить «Герценский маршрут» и попросил Путинцева Владимира Александровича, руководителя издания герценских сочинений, снабдить меня лондонскими адресами Герцена. Не видевший Лондона В. А., без слов, в ответ на мою просьбу, тут же сел у стола и, не отрывая пера от листка бумаги, составил список из тринадцати адресов с номерами домов и названиями лондонских улиц. У него заняло это полчаса, а я в Англии, не имея возможности выпустить вожжи из рук, за два месяца не нашел времени, следуя списку, пройти по всем адресам. Лондонский листок я сохранил как возникший у меня на глазах фетиш специальной осведомленности.

Недавно услышал: «Книга какого-то Путинцева о Герцене…» Какого-то?! Чуть было я не задохнулся: после трахетомии у меня от волнения, как у крыловской Вороны, дыхание спирает. Какой-то держал у себя в голове тридцать томов сочинений, под руководством какого-то сотрудники, не выезжавшие за пределы Садового кольца, в докомпьютерный век, кажется, присутствовали на заседаниях Британского Парламента и Парижской палаты депутатов, а также получали западноевропейскую прессу 50-70-х годов девятнадцатого века, такова полнота и надежность комментариев ими составленных. А сейчас взял я в руки роскошные изданные тома Собрания сочинений Константина Леонтьева, приятно в руки взять, а комментариев нет, хотя редакторами значатся люди, выезжающие за границу и компьютер у них под рукой.

Лондонские беседы Герцена с Толстым и Достоевским определили направление их мысли, от него они услышали им выстраданное представление о соотношении России и Запада. Толстому Герцен подал идею, которая воплощена «Войной и миром»: самосохранение нации, сопротивляющейся прогрессу, который пытаются навязать извне. Герценские «Концы и начала» – это идейный источник «Зимних заметок о летних впечатлениях» Достоевского, о чем в примечаниях, правда, не упоминается, и Сол Беллоу о том не написал в своем предисловии к английскому переводу «Зимних заметок», вообще написал так, что зарубежный читатель из этого предисловия едва ли поймет, о чем собственно путевые впечатления русского писателя, побывавшего на Западе. Нобелевский лауреат оградил своего читателя от испытанного Достоевским разочарования.

Своё разочарование в Западе Герцен пережил и запечатлел без подсказки и предвзятости: «Говорю, что вижу… Понимание дела вот и вывод». Видел Герцен духовную старость западно-европейских поколений, он первым из русских обрисовал кладбище, на котором лежат дорогие покойники. «Мещанство – последнее слово цивилизации», за эту мысль Герцен достоин памятника, считал Константин Леонтьев. Как никто из наших классиков, Герцен, самый образованный из них, оказался способен на понимание происходящего в мире. Именно эта его заслуга оказалась в тени, его заслонили фигуры, которые от него узнали увиденное им. Шпенглер, рассуждая о России и Западе, не упоминает Герцена, называя тех, кто глазами Герцена взглянул на Запад. Что же, скажут, у них своих глаз не было? Они не верили своим глазам, пока не поговорили с Герценом, который посвятил их в сложившееся у него представление: Европа стремится осесть, кристаллизоваться в мещанском устройстве до прекращения истории. Френсис Фукуяма это, несомненно, читал и повторил, но на источник идеи не сослался. Гегельянец Герцен в свете усвоенной им философии осмыслил виденное собственными глазами, но оказался «забытым и никому ненужным» – так его положение определил Александр Блок. Герцену, хорошему писателю, по оценке Толстого, выговаривали за непонимание того, о чем он написал и написал лучше тех, кто взялся ему выговаривать. Теперь у нас Герцена поносят, считая космополитом, это он, который о себе написал: «Начавши с крика радости при переезде через границу, я кончил моим духовным возвращением на родину» («Письма из Франции и Италии», 1858).