Литература как жизнь. Том I

Рядом с ним человек (которого я сразу узнал) кричал ему в ухо: «Истина!». «Кто это орет?» – спросил Джо. Один из составителей той антологии Иван Александрович Кашкин, «огонь на ветру» – так, по рассказам моего отца, дружившего с И. А., называли этого крикуна: ярко рыжий и непрестанный порыв. Если, по Пушкину, переводчики – это лошади, доставляющие чужую поклажу, то Иван Александрович среди переводчиков занимал место исключительное – творец нашего Хемингуэя. В ответ Хемингуэй обессмертил Кашкина: в романе «По ком звонит колокол» он дал его имя персонажу, уже погибшему до начала романа, но истинному герою. Сделал это Хемингуэй в благодарность за все, что Иван Александрович предпринял ради его популярности в стране русских, которых Хемингуэй с молодых лет усиленно читал и брал для себя за образец. Встречаться они не встречались, даже хемингуэевские письма до Кашкина не доходили: задерживала цензура (письма обнаружил Николюкин, но ему, в силу групповых предубеждений, того в заслугу не зачли). В ту же антологию вошли стихи Фроста, перевел их Михаил Александрович Зенкевич, но он не пришел, а оконные стекла дрожали в гостинице от крика Кашкина.

– «Чего он надрывается?» – спросил Джо.

– «Идёт разговор об истине».

Испуг не испуг, а выражение чего-то такого, тревожного вызывали мои пояснения в глазах у моего заокеанского подопечного. Джо, кажется, начинал опасаться за собственный рассудок. Не свихнулся ли он? С таким выражением лица он нередко выслушивал мои пояснения. По дороге в краснодарский конзавод ему захотелось пить, и он спросил, нельзя ли достать воды со льдом. А ехали мы на машине через станицы, и было это в самом начале шестидесятых. Говорю, что с него будет достаточно одной воды. То же ещё, со льдом! «Не хотите же вы сказать, – отозвался Джо, – будто в этих помещениях нет всех удобств?». На той же дороге увидели мы телеграфный столб, воздвигаемый группой женщин. Прошу учесть: задолго до вспышки феминизма в Америке – мой спутник остолбенел. В дальнейшем стоило ему увидеть рабочих, копающих яму или кроющих крышу, Джо изображал комический ужас: «Где женщины?! Как можно перенапрягать мужчин?» Обмен мнениями у нас состоялся и на Пятигорском ипподроме: возникла необходимость человеку куда-то пойти. Джо испытал шок и лишь глядя с Бермамыта на Эльбрус и другие вершины Кавказа, пришел в себя: «Перед лицом такой красоты можно обойтись и без туалетной бумаги».

В первый раз тревожный взгляд я поймал на себе, когда американский гость прибыл и поехали мы с ним из Шереметева. Не зная ни слова по-русски, американец, ни о чем меня не спрашивал. Дело было ночью, в темноте возникали дорожные знаки, язык шоссе заокеанский гость понимал без моей помощи. Над перечеркнутым «Р» он потешался, узнав, что у нас эта буква читается как R. Однако не требовалось объяснять, что это «ноу паркинг», просто ещё один признак в ряду наших наоборотов: работают бабы, где должны работать мужики и т. д. Без перевода истолковал он и перечеркнутую загогулину, запрещающую поворот в неположенном месте. Уже у въезда в столицу над дорогой, поверх шоссе, в небе колыхалось полотнище:

ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ К КОММУНИЗМУ

«А что это за знак?» – поинтересовался американец. Судя по тону вопроса, он не ожидал услышать ничего чрезвычайного: еще один дорожный символ, пусть ему не знакомый. Перевести я и перевел без эмоций, как на полотнище обозначено без восклицательного знака и без точки. Довел до сведения моего спутника о направлении нашего общего следования. Джо посмотрел на меня тем взглядом, что я поймал на себе, сообщая ему: у поэта, его соотечественника, добиваются, что есть истина.

На утро мы оказались рядом с Робертом Фростом у гостиницы. Посланник доброй воли летел в Крым повидаться с Хрущевым, а мы – в Краснодар, чтобы решить, годится ли выступать на Кубок наций наш крэк, Анилин – потомок Эталон д’Ора.

Удалось нам получить скакуна линии мирового значения благодаря послевоенным репарациям: болезненно острая тема среди разговоров между конниками, какие мне довелось переводить. Тему ещё при Тиграныче поднял англичанин, мистер Форбс, первый из конников-иностранцев посетивший нашу страну. Он спросил, каков у нас приплод от жеребцов, полученных нами после войны из Германии. Спрашивал начальника Главного Управления коннозаводства, а начальник был из тех, кого Сноу назвал чужими. «Гробовщик того дела, во главе которого он поставлен», – так называли начальника мастера призовой езды. Его основной заботой, человека предпенсионного возраста, было в целости и сохранности уйти на заслуженный отдых. Всякую проблему он решал, как решали на средневековых Вселенских соборах – отрицанием существования проблемы. На вопрос королевского коновала глава советского коннозаводства откликнулся гримасой уныния: «Не дали ничего стоящего». У Форбса на лице промелькнуло недоумение, но вопросов он больше не задавал.