Литература как жизнь. Том I

Стал я рассказывать, что знал, каков был феноменальный рысак по кличке Улов, детище Бутовича, и как успешно выступал в руках Семичева. На дорожке Улова я не застал, видел на ВСХВ, где он был признан чемпионом породы, и не знали мы, восхищаясь чудо-конём, что над создателем четвероногого чемпиона уже приведен в исполнение смертный приговор. А из-под копыт рысаков, которыми управлял Николай Романыч, удостоился я чести пыль глотать, неизменно оставаясь последним.

«Раз вы знаете, кто это, можете весь хлам взять», – говорит хозяйка уже тоном помягче. Заманчивому предложению я не последовал. Позарился бы на программы, а потом еще и лекции стал просить? И провалилась бы окончательно моя миссия! Напротив, я постарался убедить Ирину Анатольевну, что этому «хламу» цены нет, что она должна «хлам» хранить, как сокровище, тем более что программы воскресные, к тому же по большим призовым дням (это сразу было видно) – сколько в них бесценных сведений! Сокровище там и осталось, зато лекции я получил, хотя репутации отпрыска интеллигентной семьи восстановить у своего начальства уже не смог.

У каждого из нас обстоятельства случайные и предметы незначительные, бывает, прокладывают дорогу к большим проблемам, позволяя судить о них, как говорил Пушкин, «домашним образом». О чем говорил заваленный беговыми программами письменный стол главы советского просвещения? Стол запечатлелся у меня в памяти, и словно сквозь сетку, как через транспарант, за программами вижу эпизоды нашей история, а история наша, как всякая история, шла, повторяясь, кругами.

Бывал советский сановник на бегах, бывал. А к тому времени я уже понял: бега социально окрашены, занятие с классовым оттенком. Московский ипподром даже в мои дни, не говоря о послереволюционной поре, был почти нетронутым, заповедным уголком былого. Поначалу бега революционно преобразовали до основания, изъяли подоснову азарта – тотализатор, и на бега перестали ходить. К счастью, командир Красной конницы, «братишка наш Буденный» отстоял. Старорежимную затею реставрировали, и прежняя беговая жизнь снова закипела. Рысаки, ставшие советскими, стояли в конюшне, где когда-то стоял Крепыш, резвейший рысак ещё старой России, «лошадь века». В те времена так и говорили, что в России гремят трое – певец Шаляпин, рысак Крепыш и полицейский пес Треф. В мое время игра на тотализаторе шла, как прежде, что достоверно показано в кинокартине «Старый наездник». Создатель фильма, шотландец по кровям, Борис Барнет добивался той подлинности, суть которой разъяснил мне Васька: «Актер умирает в сценическом образе». В самом деле, смотрел я на экран: это же старик Грошев, вылитый Григорий Дмитриевич, а это Николай Романыч Семичев. Самого Барнета видел я мельком в доме кино, незадолго до его самоубийства, это одна из фигур, временно забытых, а сейчас всё чаще поминаемых в истории мирового кино.

Беговые программы на столе у члена советского правительства говорили: кто новую власть взял, тем захотелось пожить, как в старое время, пусть только по выходным дням. Что же получается? Вроде бы собирались снести всё прежнее до основания, а затем… началась ностальгия? Легенда о них: милые, безобидные, никому зла не желавшие, образованные люди, творческие личности… А на деле: ворвались, дорвались, распоясались: «Власть же наша», а дверь хотели захлопнуть перед носом устремившихся следом за ними. Что же, в заветную дверь не попавшие оставались незаинтересованными наблюдателями чьих-то горячих увлечений?

«Равенство так равенство; вы переменились местами с прежними камергерами; теперь не угодно ли и вам самим перемениться своим положением с нами – мастеровыми, матросами и мужиками; освободите нам ваши квартирки, автомобили и театры, нам тоже любопытно вкусить от всего этого, а особенно – власти и денег»[179].

Советская элита первого призыва, получившая возможность старорежимно эпикурействовать, представляла очевидную мишень. Они, вроде миллионщика из «Бесприданницы», полагали, что для них «невозможного мало». Нарком советского просвещения, влекомый сердечным недугом, нарушал железнодорожное движение, поезда задерживал ради актрисы, чтобы ей не опоздать на спектакль. Творец «Конармии» из творческой любознательности смотрел расстрелы и пропадал на бегах.

Страницы, посвященные Бабелю в мемуарной книге Семена Липкина, освещают, как понимал Василий Гроссман судьбу собрата, погрязшего в делах, которые подлежали, если не уголовному кодексу, то нравственному суду. Игра на ипподроме – роковые связи, в которых творец «Конармии» запутался прежде чем его взяли за политику[180]. Не вернул Бабель и книгу «У мыслящих лошадей», взятую у наездника Щельцына, не успел вернуть, оказался арестован, и наездник Александр Федорович попал в ссылку.