Литература как жизнь. Том I

Что делает свобода с человеком! Молчит – и представляет собой изысканную истину. Заговорил – так и хочется его прервать: «Дядечка, не нужно!» Как можно говорить о том, что царская власть боролась с пьянством, когда власть была в руках великодержавных откупщиков? Говоривший о роли крови стал возмущаться некрасовской строкой «Дело прочно, когда под ним струится кровь». Мемуарист обнаружил ту неспособность к вдумыванию, о которой сказано в «Оскудении» Атавы-Терпигорева. Изменил название своих мемуаров, историческое «Под конем» сделал злободневным «Погружением во тьму», словно раньше, до советской тьмы среди бела дня, сияло солнце, хотя он же сам повествует о том, с каким сумеречным ощущением жило перед революцией поколение его отцов, что и было одной из причин переворота: не понимали ясного человеческого языка, с каким, предупреждая о грядущем, обращался к современникам Чехов. Бунин в эмиграции сам себя гладил по головке, не в силах преодолеть свою «красивую дворянскую тоску» (дореволюционные слова о нем Куприна), но все-таки признал: «Повеселились маленько чересчур».

Окончательно сразил меня настрадавшийся лагерник своим участием в попытке свергнуть памятник Дзержинскому. Девяносто первый год, меня там не было, происходившее видел по телевидению. Синхронно показывали концы и начала исторического круговорота. В программе «Новостей» можно было увидеть толпу, пытавшуюся свалить с пьедестала Железного Феликса, и тут же крутили документальную пленку, запечатлевшую, как семьдесят четыре года назад в Кремле, в пятнадцати минутах ходьбы от той же Лубянки, сокрушали памятник Царю Освободителю. Экран выделил из толпы прекрасно сохранившегося, похожего на Толстого старика…

Своим присутствием Олег Васильевич одобрял вандализм. Не знаю, выступал ли он там, во всяком случае не крикнул: «Остановитесь! Вы роете себе историческую могилу!» Неужели ровесник Двадцатого века, литературный патриарх, по которому, выражаясь герценским слогом, проехало колесо истории, не сознавал неизбежность восстановления памятника, в ту минуту едва не разрушенного? Видно, ласкала его поздняя слава, ласкала, если устремился он за колесницей перестройки. Что ж, хотелось ещё пожить, преданно ожидавшую его жену бросил ради новой любви.

Свояченица, Екатерина Всеволодовна Мамонтова, не пускала его на похороны сестры, он все-таки проскользнул. Его гибель была символической: прогуливая свою неразлучную спутницу, охотничью собаку, оступился и канул в неогражденную разгильдяями бездну ровесник века, четверть века находившийся в лагерях и четырех лет не доживший до своего столетия и начала века Двадцать первого.

«Главнейшей из всех наук ему казалась история людей. Он считал, что человеку, не ведающему прошлого, непонятно и настоящее: зримое невеждой лишено глубины, подобно плоским рисункам на стенах древних египетских храмов».

Валентин Иванов. «Русь Изначальная».

Свой исторический роман Валентин Дмитриевич подарил нам, участникам Клуба. А «Желтый металл», роман, заставивший его искать сочувствия в Обществе Охраны памятников, оказался изъят. Роман не был историческим, был современным и стал пророческим. Однако нам Валентин Дмитриевич не подарил этого романа, сделавшегося скандальным, и даже изъятого (второй известный мне случай после удостоенного Сталинской премии романа Елизара Мальцева «В горах Югославии»).

«Желтый металл» вспоминают как протест против подавления свободы личности, но это причина ложная, роман подвергся нападкам и был изъят из обращения теми, кто и печалился о «свободе». Какой? Иванов изобличал свободу разграбления государственного добра – присвоение золота. Роман прикрыли, и кто доберется до ответа, кто и как прикрывал, тот обнаружит корни приватизации – сращение власти с криминалом, начавшееся ещё при Брежневе. Разоблачитель Федор Раззаков заглядывает в дореволюционные времена, но вышел роман Иванова в пору хрущевской оттепели, когда наступила весна свободы и стало возможно попользоваться многим из того, что, как говорится, плохо лежало. Кто золото и прочие ценные металлы присваивал, те, я думаю, и нашли способ роман прикрыть.

Любим Родину

«К вечеру Швейк оказался возле пруда, в котором мылся русский дезертир. При виде Швейка он выскочил из воды и бросился бежать как был, в чём мать родила».

«Похождения бравого солдата Швейка» в переводе П. Богатырева.