Литература как жизнь. Том I

Об этом рассказывал профессор И. Ф. Бобылев, зоотехник, сопровождавший подарочных жеребцов. В конном мире Игорь Федорович со временем занял второе место, после Герцога Эдинбургского, супруга королевы, и по рекомендации Бобылева была принята в Ассоциацию любителей верховой езды первая женщина – Элизабет Виндзор. Председатель Ассоциации, принц-консорт, рекомендовать свою дражайшую половину не мог, но его заместитель, советский представитель, повел борьбу за женское равноправие, и вопреки традиции, которую, не допуская дам, сохраняли веками, королева оказалась принята. После этого Елизавета Вторая, кругом обязанная Бобылеву, уж не знала, чем Игоря Федоровича отблагодарить, что для него сделать, и Бобылев играл роль неофициального дипломатического посредника. Чуть возникала международная напряженность, брался за телефон: «Это Букингемский дворец? Попрошу к телефону Её Величество!» Секретаршей у королевы была правнучка Толстого. С нею Игорь Федорович нашёл общий язык. Если Толстая поднимала трубку, ему стоило сказать: «Таня, это я»[154].

Подарочных жеребцов, кроме Бобылева, сопровождал Главный ветврач Московского Ипподрома Стогов. Но кто же мог подумать, что прямо из сердца вырвавшиеся слова примут за официальное приглашение? «Приезжайте! И не таких лошадей увидите!» – обещал королевскому коновалу советский конный доктор, и не успели оглянуться, из Лондона прямо на Московский ипподром поступает телеграмма:

«ВЫЛЕТАЮ ВСТРЕЧАЙТЕ УВАЖЕНИЕМ ФОРБС».

Ничего себе фокус! Нашему лошадиному лекарю было велено срочно заболеть. Опасались, что гость захочет нанести ему ответный визит на дому, а Главный конный врач обитал в перестроенной старой конюшне. Когда же мистер Форбс прилетел, и мы с ним стали приватно обсуждать возможность у нас Реставрации (что я решительно отвергал), но когда явились мы с ним на ипподром в директорскую ложу, каждый из начальства тащил его в ресторан «Бега», где, наливая ему стакан коньяка, говорил – мне: «Переведи поточнее». Переводить приходилось одни и те же слова: «Плохого про меня не пишите!» Страх той поры: иностранец уедет, а там напишет про тебя такое, что тебе крышка. В конце бегового дня английский гость, подозревая меня в умышленной неточности перевода, лепетал: «П-поч-чему я должен п-писать? Р-разве я п-писатель? Я н-не п-писатель». А написал-таки! Наше гостеприимство его и вдохновило.

Статья была опубликована в журнале «Голос гончих». Тиграныч, плотно притворив дверь своего кабинета, велел мне переводить с листа, но скрывать было нечего: статья состояла из восторгов. «Молодец! Благодарю!» – было сказано мне, словно статью я сам же и написал. «Если меня в министерство вызовут, – продолжал Тиграныч, – вместе пойдем, и ты им точно так же всё переведи», будто из того же текста можно было извлечь совсем не то, что в нем содержалось. Но кто жил тогда, тому объяснять не надо, как бывало, как всё толковали в своих интересах!

На конюшню Грошева в тот же день на директорском бланке поступила деловая записка: «Подателя сего (т. е. меня) к езде допускать в любое время дня и (подчеркнуто) суток». Из-за экзаменов, я не успел воспользоваться щедрой льготой – на конюшне оказался неделю спустя. Первое, что я услыхал от Грошева: «Тиграныч застрелился».

Что могло довести директора до страшного конца? Слышал, что его собирались сослать в Китай развивать там коневодство. Ему пришлось восстанавливать после пожара трибуны ипподрома, а предыдущего директора, при котором случился пожар, уже посадили. Но утрата архитектурного памятника «старой Москвы» воспринималась как потеря для всей Москвы, и восстановление было под особым надзором, ползли слухи: «Сожгли – скрывали жульничество с тотализатором, а теперь наживаются на ремонте!»

Был директор, согласно нравам времени, диктатором в своем царстве. Но был, как и наш Великий Диктатор, отцом родным всем и каждому. Жило среди конников такое предание. У Тиграныча была манера на каждый телефонный звонок отвечать резко и властно: «Я!» Позвонил он на конюшню по внутреннему, и вдруг слышит в трубке: «Я!» Рявкнул директор в ответ: «Кто это, так твою так, я?» Трубку поднял конюх и, что называется ради понта, брякнул. Вспылил Тиграныч, но не обиделся, воспринял как выражение доверительного к себе расположения всякого конюха. Был он знаток, понимал в лошадях, понимал и людей, что жили ради лошадей.

Однажды преемник Калантара на директорском посту, Долматов, при котором остался я в чине толмача, ждал звонка из-за границы, а ждать в те технически патриархальные времена приходилось долго, и новый директор предался воспоминаниям: «Раз мы с Тигранычем поехали к бабам…» Сделал паузу, строго взглянул на меня и решил не продолжать. Но воспоминания все же, видно, овладевали им, он со вздохом добавил: «Хорошие были бабы», – больше ни слова.