Литература как жизнь. Том I

Когда появился «Василий Теркин», я испытал чувство, похожее на аффект, о котором рассказывает трубач из джаза Глена Миллера. Сыграли они в первый раз In the Mood («Под настроение») и «почувствовали, что-то произошло». Что за мелодия и откуда она, давно забыто, а мелодия звучит до сих пор как позывные, в рекламе, в программе «Классическое кино». Станут ли «Василия Теркина» читать, как мы читали, но чувство у нас было, как у трубача: что-то свершилось. И в первом издании поэмы с иллюстрациями Верейского с титульного листа шагал в жизнь солдат подобно тому, как множество знакомых нам персонажей покидали пределы переплета. Нескольких строк из «Книги про бойца» достаточно для бессмертия: «Хорошо, когда кто врет весело и складно».

Просьбу поэта, переданную через нашего общего друга, воспринял я как послание из вечности. С такой же или похожей просьбой, краснея, ко мне обращались многие современники. Анна Аркадьевна Елистратова, вся пунцовая, просит: «Нельзя ли достать немного овса и клочок сенца для моей внучки, точнее, для ее хомячка?» Зверек был снабжен фуражом так, что и лошадь не смогла бы столько съесть. А насчет навоза отвечал я в духе Шерлока Холмса: «Проще простого! Проще простого!» На самом деле детектив этих слов не произносит, но легенда приписала их ему, а уж после «Элементарно, Ватсон, элементарно», как произнес друг мой Васька, не поверить в эти слова невозможно.

Но вдумаемся: сено, овёс, навоз (!) дефицит в России. Мой тесть-строитель имел обыкновение говорить, что перебои с песком начнутся в пустыне, если там установить нашу систему: порок конструкции! Порок не в социализме, а в том, что наш так называемый «социализм» оказался построен на основе неразвитого капитализма, как говорил князь-коммунист Мирский. Вроде как топить сырыми дровами. Врожденные и неустранимые пороки имеются у всякой системы, вопрос лишь в том, насколько отдельные недостатки сказываются на деятельности всей системы. Пороки капитализма выражаются не в постоянных нехватках, а в избыточности.

Об этом слышали мы со школьной скамьи, но увидеть надо своими глазами, что читали в книгах, в том числе, американских, увидеть и поверить: да, порок избыточности. Почему так происходит, объяснил Бухарин, и объяснение стоило ему жизни: «И тут и там диспропорция между производством и потреблением, но у нас это соотношение взято «навыворот» (там – перепроизводство, здесь – товарный голод; там – спрос со стороны масс гораздо меньше предложения, здесь – этот спрос больше предложения); и тут и там идёт вложение огромных сумм “капитала”, которое связано со специфическими кризисами (при капитализме) и “затруднениями” (у нас)»[153].

Конные связи, мир ипподрома – мои «пампасы», возврат к почве, поиск корней. У Деда Бориса сохранялся «Вестник русской конницы». Почему вдруг конницы? Там печатались сведения о летании – едва народившейся авиации, ещё не имевшей собственного печатного пристанища. Кавалеристы поддержали ранних авиаторов, призовые наездники предоставили первым летчикам беговую дорожку для взлета, и эта близость продолжала сохраняться, воплощаясь в людях – легендарный летчик Громов, державший лошадь при себе даже во время войны (и давший мне рекомендацию в конно-спортивную школу «Труд», бывший «Пищевик»)), сын Сталина, перестроивший ангар в конюшню и манеж для всадников ВВС, Степан Микоян, ездивший в «Пищевике» (его отзыв решил судьбу моей книжки «Железный посыл»), Александр Щербаков…

От него ко мне перешел высококровный буденновец Зверобой, по прозвищу «Зверь»: бил передними копытами, не давая на него садиться, а если удавалось вскарабкаться в седло, зубами старался стащить на землю. Александр Александрович, летчик-испытатель, ездил на нем ездил, а потом стал опасаться, что Зверь его как-нибудь покалечит, а ему совсем ничего оставалось долетать до пенсии. Подыскали замену – доброезжего коня, но у того оказался порок сердца, и от инфаркта жеребец пал, Щербакову про ту смерть ни слова не дали знать, опасались, как бы его самого удар не хватил прямо перед почетной выслугой.

Совершил я регрессивный возврат и к журналу «Русский спорт». Там было о летании, у деда комплекты хранились ради самолетов (колесами напоминавшие беговые качалки), а я в «Русский спорт» погрузился ради бегов и скачек, оттуда черпал сведения о подвигах и поражениях Крепыша, насмотрелся и начитался до того, что чувствовал себя свидетелем исторического Интернационального приза 12-го года, о чем в журнале сообщалось по свежим следам, а я сообщения запоминал дословно.

После конно-спортивной школы попал на ипподром, расположенный забор в забор рядом с московским аэродромом, от которого осталось название станции метро «Аэропортовская», а тогда старое летное поле по-прежнему использовалось по назначению, и рысаки к самолетам привыкли, даже ушами не поводили, когда у них над головами «Дугласы» шли на посадку. Аэропорт пришлось переводить во Внуково с появлением туполевских реактивных гигантов.