Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

У Гоши Устьянцева покраснела длинная, мальчишески худая шея.

— Вас этот балаган и кормит и поит! — резко проговорил он. — А ваши разговорчики уже набили оскомину. Пора бы их кончать, по-моему!

— Вот это наступил на любимую мозоль, — прошептал Подойницын.

— Не кажется ли вам, что вы слишком много на себя берете? — спросила ядовито и ласково Аня Гуляева, прищурив изумрудные глаза. — Что же вы так уцепились за этот балаган? Ведь мы, как это ни печально, без вас не заплачем.

— Вы бы, молодой человек, хоть старших-то уважали, — возмутилась Клеопатра Михайловна, — пока еще как будто существуют законы приличия. А вы не умеете вести себя в обществе!

Истомин растерялся, его бородавка задвигалась пауком.

— Подумаешь, МХАТ какой! Разводим петрушку, — пробормотал он.

— Это вся ваша жизнь сплошная петрушка. Вы… чему, кому вы служите? — с презрением допытывался Устьянцев.

Вале стало неудобно от этой стычки, и в то же время ей было почему-то приятно, что Истомина осадили.

— Не вам я буду отвечать, кому и чему я служу! — Кожа на лице Истомина натянулась, и большой горбатый нос стал еще больше, точно высунулся вперед. — Не вам, многоуважаемый товарищ Устьянцев! Только не вам! Будьте уверены и берегите нервы! — уже истерически выкрикнул Истомин.

— А вам кому угодно нечего ответить. За душой одна спесь да самодовольство. — Маленькие глазки Устьянцева горели зло и весело. Он любил прямо высказывать неприятным людям свои мысли о них.

Через час Устьянцев зашел к Вале, попросил сборник пьес для детей.

— Этот крокодил, наверное, распинался у вас о том, что кукольный театр для него — пустяк, и что живете вы в дыре, и что люди здесь — серость? — весело спросил он.

— А вы откуда знаете? — удивилась Валя.

— Истомин в своем репертуаре… Пошлый тип! Для него существуют маленькие и большие люди. Этакий барский взгляд. А я не верю! — воскликнул Устьянцев. — Каждый нормальный человек — это прекрасный, сложнейший мир! А насчет дел… Так можно быть маленьким в большом деле и большим — в маленьком!

…Тонкий Устьянцев изогнулся дугой, носом почти касался стола. Он писал: «Милая моя мама! Сегодня мне приснилось, будто я, представь себе, „сыграл в ящик“. Только не пугайся, это же во сне. И меня будто хоронили. Кладбище. Талый снег. Из огромных светлых луж торчат серые кресты, ветхая, давно закрытая часовенка, старые березы. Какая чушь собачья! Проснулся я, конечно, лязгая зубами. Ты и сама знаешь, как трудно молодому, здоровому представить, что он состарится или умрет. А вот в это утро, милая моя муттер, я очень ярко почувствовал и понял, что рано или поздно отдам концы. Все будет — и люди, и леса, и небо, и ветер, а меня не будет. И такое охватило отчаяние, и так захотелось все-все успеть, схватить! Я почувствовал прямо-таки зверскую жадность к жизни. Видно, чтобы крепче любить ее, нужно порой вспоминать, что ты можешь с ней расстаться… А как я соскучился по тебе, моя добрая сказочница! Скоро я тебя сражу. Заявлюсь к тебе, а ты и не узнаешь. Я буду в очках, как профессор… кислых щей. Ведь с десяти лет передо мной все в тумане. Да я и свыкся с этим. И даже театральное училище окончил без очков. А вот теперь, когда заделался режиссером, чувствую: шалишь, брат! Надевай-ка очки! Ей-богу, обидно. Мне ведь только двадцать три… В городе нужных очков не оказалось. Может быть, здесь, в районе, случайно раздобуду окаянные окуляры…»

Вьюга стихла. И тепло-тепло. День какой-то мягкий, чуть печальный, пушистый.

Устьянцев вышел из аптеки, торопливо огляделся.

На другой стороне улицы вспухали туманные избы, люди скользили как зыбкие тени. Они уплывали в тусклую даль, где вздымалась какая-то серая рыхлая стена.

Устьянцев, поднеся к носу новенький пластмассовый футляр, вытащил очки в роговой оправе, с толстыми стеклами и неумело, осторожно оседлал нос. И тут произошло чудо: все несколько уменьшилось, отпрыгнуло, но стало поразительно резким и ясным. Исчез туман, и Гоша четко увидел дома, сверкающие окна и даже разглядел через них комнаты с белыми кроватями и развесистыми фикусами. Он увидел, как с крыш капали большущие, жгуче-холодные, хрустальные капли. С сосулек текло на электропровода, идущие в избы, и поэтому на проводах тоже наросли сосульки. Близко синел зубчатый лес, манил к заснеженным елям.

Устьянцев снял очки — и все растворилось, надел — и все возникло так резко, будто вскрикнуло. Чудо! Он видит и летящую ворону, и тяжелые, пухлые сугробы, которые, как белые медведи, придавили крыши изб, и уши собак, и дырки в скворечниках, и яркие щели в заборах, и глубокие синие следы на слепящем снегу, даже тоненькие лапки воробья. Да здравствуют эти соломинки-лапки!