На скамейке рядом лежали клоуны, наездники, коты, дрессировщик в цилиндре, крошечные деревья, домики, цирк. Вокруг арены сидели зрители. Их Устьянцев выпилил из фанеры. Когда дергали за веревочку, они шевелились, хлопали руками, вскакивали.
Из раскрытого ящика выглядывал «умывальников начальник, знаменитый Мойдодыр». Вместо носа у него медный кран, уши — две мыльницы, волосы — мочало, глаза — два зеркальца. Бывало, Устьянцев ночью вырезывает, выпиливает, раскрашивает и вдруг начнет хохотать над важным «командиром мочалок». И даже заговорит с ним: «Ну ты, брат, молодец! Куда там! Вельможа!»
У Гоши Устьянцева удивительный дар оживлять простые вещи. Игрушечный утюг он сделал мрачным, а свечку игривой, с легкомысленно загнутым фитильком, книжку веселой, растрепанной, яркой, как сарафан, а сковородку добродушно-сальной, аппетитно обжаренной на огне. Так и казалось, что она чудесно пахнет котлетами.
И чего только Устьянцев не умел делать!
Комната его походила на мастерскую. В ней пахло скипидаром, стружками, лаком. На плитке в кастрюле булькал, извергая клубы пара, клей. На полу валялись обрезки материй, щепки, опилки, стружки. Даже кровать его, словно верстак, была засыпана ими…
И вот в это морозно-сверкающее утро сокровища таинственных ящиков ринулись к зрителю. Первый перед маленьким занавесом выскочил Петрушка и закричал:
Он заиграл на гармошке, и в зал будто высыпали мешок серебряных колокольчиков — захохотали ребята. Гоша Устьянцев тоже засмеялся, близоруко щурясь.
Разместились в библиотеке. Подойницын острил:
— Двухэтажный дом — наверху землянка!
В одной комнате — читальня. Здесь трюмо, жесткие диванчики, столы, застланные кумачом, на них газеты, журналы. В другой комнате — шкафы и полки с книгами. В третьей живет заведующая библиотекой, хрупкая, болезненная Валя Постникова. Она показалась Устьянцеву детски беззащитной и доверчивой. Так и хотелось от кого-то оберегать ее.
Кукольники устроились в читальном зале. Устьянцев сразу же бросился к стеллажам. Он вытаскивал книги, листал их, уткнув нос в страницы, увлеченно прочитывал отдельные строки.
— Да у вас здесь чего только нет! — сказал он Вале.
— Да, книжки… Много их… — вяло ответила она.
— Вы давно в селе? — поинтересовался он.
— Уже два года… В Томске окончила библиотечный техникум и вот… сюда…
— Не очень-то сладко тянуть лямку в этой берлоге, — проворчал Истомин, небрежно перебрасывая книги на столе.
Устьянцев метнул на него сердитый взгляд и ушел ужинать.
Что-то домашнее, душевное было в этой сельской столовой. В избе теснилось с десяток столиков. Окна ее с улицы толсто залепило снегом. Дымились добротные деревенские щи, пахли куски свинины, хрустела корочка домашнего хлеба, душистый прозрачный мед был полон пузырей. Он тянулся за ложкой светлой нитью:
— Есть хочу, как из ружья! — облизывался Подойницын.
В тулупах, полушубках, занесенные снегом, приходили незнакомые и, должно быть, очень интересные люди.
Устьянцев, почти прижимаясь к стенам, вставая на цыпочки, рассматривал плакаты о выборах в Верховный Совет, о страховании жизни, об уходе за поросятами. Потом он сел за стол.
Истомин побултыхал ложкой в тарелке и скривился:
— Бабье варево. Утонченные гастрономы: горсть картошки, горсть капусты, кусок мяса. Наворачивай, ребята!
Устьянцев не мог видеть его лица, не мог слышать голоса, — склонился над тарелкой и ел без всякого аппетита.
Выйдя из столовой, он задохнулся: по широкой улице в темноте катился снежный поток. Крутились белые вихри, снежной пылью дымились крыши и гребни сугробов.
В комнате Вали жарко от раскаленной железной печки. Уютно бурчит огонь. Светло. Валя, накрыв ноги клетчатой шалью с кистями, полулежит на кровати и тихонько перебирает струны гитары.
Протянув руки над красной, почти прозрачной печуркой, сидит Истомин. И хоть у печки жарко, он в пальто с поднятым воротником, в меховой шапке с опущенными ушами. Он потирает сине-багровые руки, трогает сильно нагревшиеся рукава, боясь, что они начнут тлеть. В этих протянутых руках Валя видит что-то жалкое, раздражающее. И хоть Истомин совсем молодой, он похож сейчас на старика.
— Ах ты, боже мой, как воет, — вздрагивает он плечами, — а ведь есть на свете юг, Черноморское побережье, пальмы, магнолии, черт возьми! И чего вы забились в это захолустье? Одинокая, прелестная. Ах! — И он целует свои пальцы, сложив их щепоткой. — Сели бы на поезд и — гуд бай! О чем здесь рыдать? Имейте в виду, эта мещанская среда засасывает с головой. Потом волосы начнете рвать, да будет уже поздно. Молодость только помашет вам издали ручкой: тю-тю!
Тоскливо звенят струны о далекой Индонезии, об острове пальм. Вьюга дергает ставень, шумит, как будто за окном ярится огромный примус. И Вале действительно ее жизнь представляется бедной, скудной, а село заброшенным. И люди здесь маленькие. Подруги устроились в городах, занимаются серьезной работой, повыходили замуж, а она…