Лисьи листы

Мы встретились только в 25 — он уже разведен, у меня догорел очередной роман — но и тогда стали всего лишь друзьями. Я (толстая закомплексованная дура) решила, что он слишком красив для меня. А Олег и вправду был красив: черные волосы, ярко-синие глаза, нежный удлиненный овал эльфийского лица… Высокий, широкоплечий, длинноногий — и от его внимательного взгляда обрывалось сердце. Да, конечно, девочек вокруг него было множество — и в их числе моя лучшая по тем временам подруга. И — да — ему это нравилось. Но ведь меня, в сущности, никогда и не привлекали монахи. А в этот раз я сказала себе «нет». Чересчур красивый, чересчур избалованный да и, как мне казалось, невеликого ума. Слишком уж он любил сочинять немыслимые истории о собственной жизни — эдакий Карлсон, у которого дома сто тысяч картин с петухами и сто тысяч пожарных машинок. Меня это раздражало, смущало, иногда даже бесило, а Олег искренне считал, что так интересней ему самому и веселее окружающим. Возможно, в эти байки и уходил весь его талант, который так и не смог проявиться в творчестве, хотя в нашей компании все писали стихи и прозу, рисовали, пели свои песни… Олег тоже играл на гитаре, но увы… Тогда я еще не понимала, как мало всё это значит… а половина тех умниц и творцов глухо спилась, а другая половина осела по рекламным агентствам или подалась в менеджеры, забыв свои гитары на старых квартирах…

Целых шесть лет прошло, две жены сменилось у него, два романа — у меня. Но когда мне стало по-настоящему плохо — свежий шарм через всю руку, свежий шрам через всю душу — Олег спас меня. Он не утешал, не говорил, что всё пустяки и всё будет хорошо — он просто был рядом день за днем: сидел со мной, разговаривал со мной, спал со мной, водил меня на концерт «Аквариума» и трепался о ерунде. И словно не замечал моих больных глаз, яда, пропитавшего каждую мою фразу, бинтов на моей руке с острым и неприятным медицинским запахом… Он встречал меня после ночной смены и кормил завтраком из укутанной полотенцем кастрюльки, он водил меня по барахолке, заботливо отстраняя плечом спешащих мужиков и настырных теток, а когда я (было, что уж там, было!) срывалась на скандал и указывала ему на дверь, он всегда звонил сам, звонил, пока мы не мирились, и однажды я услышала, что он плачет в трубку. Изменял ли он мне? Возможно. Если быть честной до конца, это никогда не было для меня по-настоящему важно. Куда ценнее казалось то, что Олег действительно любил и хотел меня. И всегда возвращался. Каждый день возвращался с радостью.

Он по-прежнему смотрел долгим взглядом на всех женщин, а я по-прежнему молчала в ответ, когда он говорил мне о любви. Я даже подругам заявляла: нет, нет, он просто отличный любовник, и вообще приятно, когда рядом с тобою такой красивый мужчина. Дура. Я не знала, как мало времени — всего несколько лет — оставалось у нас.

Я и ему говорила: уезжай, если нужно, подумаешь, мне в полночь на смену — не поеду я тебя провожать. А рейс откладывали дважды, и Олег возвращался с аэровокзала и снова целовал меня на пороге, а я смеялась: брось, можно подумать, на войну уходишь!

Он умер в чужом городе, даже не в больнице, хотя приезжала к нему «Скорая помощь», но, как видно, врачам попросту не захотелось возиться с иногородним русским парнем, и он умер на скамейке. 36 лет. Обширный инфаркт.

Его хоронили в закрытом цинковом гробу на нашем степном кладбище — потрескавшаяся земля, дрожащий от жары воздух… И я поняла — что вдовы не плачут, а воют: у них нет слез — только долгий, безысходный, выворачивающий тебя наизнанку крик. И глаза, в которых вечный голод. И невозможность понять, что тело, наизусть узнанное тобою кончиками пальцев и губами, теперь навсегда останется под этим грубым холмиком. Тут — плечи, тут — ноги, и две даты на косом ромбе дешевого памятника…

А за окном шел Олег, широко шагал, собранные в хвост волосы подрагивали на спине. И в его глазах отражалось, что там, куда он идет, жду его я. Другая я. Та, что никогда не целовала фарфоровую фотографию и не скулила, нежно гладя гравированную табличку.

Он немного изменился — прошло уже четыре года. Чуть спокойнее, чуть увереннее, чуть взрослее.  Живой Олег…

Их оказалось немыслимое множество — точек, где всё могло бы пойти иначе. Один жест, одно слово, шаг в другую сторону, пятиминутное опоздание или вовремя догнанный автобус. И мне показывали, показывали, показывали всё это…

Нет, я сейчас уже не смогу восстановить в памяти, что со мной было. Да, я пыталась разбить окошко — оно отталкивало меня, словно толстая резина. Да, я пряталась в дальний угол, сворачивалась там в комок, закрывала голову руками, но вновь и вновь поднималась на дрожащие ноги и шла к креслу. Да, я зубами рвала себе вену на целой, непорезанной руке, но кровь останавливалась и кожа срасталась на глазах. Нет, я не помню, что было еще. Я не помню.