Лис

Следом слово взяла Зарубина, всегда начинавшая разговор с предметов, какие заведомо не могли никого обидеть: с показаний гороскопа или жалоб на собственную мигрень. Говорили, что муж дамы – генерал МВД, друг ректора и что именно благодаря этой дружбе Алина Петровна устроилась на кафедру. Генерала того, впрочем, никто никогда не видел, может, и не существовало никакого генерала, и была Зарубина замужем за директором химчистки. Во всяком случае, Алина Петровна умела подружиться со всеми начальниками, какие только нашлись в ГФЮУ: с проректорами по учебной и научной части, с деканами, их заместителями, с председателем месткома, ученым секретарем и старшим диспетчером. Было ли дело в ее готовности соглашаться и услужить, в прелестной светской улыбке или в муже-генерале, неизвестно. Зато точно известно, что если декана снимали и заменяли другим, Зарубина в считанные дни становилась другом нового руководителя, а с прежним хоть и не ссорилась, но уже не дружила, а только вежливо приятельствовала на расстоянии.

Приподнявшись со стула, обведя взглядом коллег и виновато улыбнувшись, Зарубина сообщила, как велика всеобщая и ее личная любовь к заведующей, какая это превосходная женщина, какой пример для восхищения – тут Алина Петровна прибавила, что мечтала бы хоть немного быть похожа на Марфу Александровну в положенное время. И она, Зарубина, отказывается, да-да, решительно отказывается представить, как интеллигентный вроде бы мужчина Сергей Генрихович решился нанести обиду такой женщине, через голову которой проскользнул в ни о чем не подозревавший – уж ей это известно – ректорат.

В преподавательской сильнее запахло духами. Тагерт продолжал улыбаться, хотя улыбка его мало-помалу менялась. Так меняется образ огня в зависимости от того, что именно горит. Сергей Генрихович терпеливо ждал, когда раздастся первый голос его сторонника.

Не меняя выражения лица, Марфа Александровна приглашала выступать заведующих секциями, членов месткома, затем самых опытных, за ними – проштрафившихся и желавших загладить вину. Никто не одобрял поступок Сергея Генриховича, ни один человек не сказал ни про новый учебник-словарь, ни про научные конференции, ни про статьи, ни про укрупнение курса, ни про факультатив, созданный Тагертом. Говорили только про некорректное поведение, про вопиющее нарушение субординации, про неуважение к авторитету кафедры и лично Антонец, а значит, о презрении к своей работе и наплевательстве на ректорат. Ни одна из выступавших не могла обойти вниманием возмутительный шаг через голову Марфы Александровны.

Вспоминая длинный перечень коллег-друзей, Тагерт пытался переглянуться то с Олесей Павловной, то с Тамарой Степановной, но поразительным образом в крошечной комнате все его сторонники ухитрялись миновать латиниста, ни разу не задев его взглядом.

Наконец, Марфа Александровна дирижерским жестом подняла Тамару Степановну Карлову, и та встала, оправляя подол легкомысленной цветастой юбки. Видно было, что Карлова поднимается, откашливается и даже находится в преподавательской без особого удовольствия, а выступать ей и вовсе неприятно. Взглянув на Марфу Александровну, Карлова молвила:

– Сергей Генрихович работает на кафедре давно. Он всегда казался мне человеком… э-э-э… тонким, что ли. Я не про комплекцию, коллеги, а про душевную деликатность…

Тагерт слушал это предисловие с нетерпением, ожидая, какие разительные слова Тамара Степановна пустит в ход, чтобы загипнотизированные ораторы очнулись и были посрамлены. Карлова может, это Тагерт знает наверное.

– Но сегодня, – продолжала Тамара Степановна, – Сергей Генрихович, я вынуждена признать: вы оказались самым большим разочарованием этого учебного года.

Даже обращаясь к Тагерту, выступающая так и не подняла на него глаза.

– Но не всей жизни, надеюсь? – не удержался он.

Никто, разумеется, не улыбнулся. Сердце Тагерта, которое в ожидании правды пустилось было в галоп, внезапно застыло, как вкопанное. Медленный холод стянул кожу у корней волос на темени и потек вниз, по спине. Ни один из сторонников, друзей, родственных душ не подал голос в его защиту. Никифорова молчала, грустно глядя поверх голов на яйцевидную макушку Планетария. Наталья Лоскутик, заикаясь и путаясь, мямлила что-то насчет прекрасного климата кафедры, который нужно хранить, как Беловежскую пущу.

Взглянув на Лоскутик, Сергей Генрихович почувствовал, что ему страшно. Страх не был связан ни с лепетом «сторонников», ни с тем, что с минуты на минуту его очевидно уволят. Ужасно было другое. Пока Наталья лепетала, Тагерт увидел, насколько Оля Лоскутик похожа на мать, какие одинаковые у них носы и губы, как неотличимы голоса. Даже волосы они поправляли одним и тем же жестом.