Лис

– Как вдвоем? – удивился Тагерт. – Хором?

– Ага, – на два голоса отвечали друзья.

Следовало сказать «нет» или «в другой раз», следовало охладить общий цирковой задор, но Тагерт чувствовал, что и студенты, и сам он жаждали зрелищ, махнул рукой: валяйте.

– Ван, ту, фри, – продекламировал Мелкумов, и дуэт грянул.

То есть грянуть-то он несомненно грянул, но не вполне стройно, потому что Владимир принялся за предложение о законе Гортензия, а Степан – о постановлении сената. Несколько секунд они тараторили, с укором глядя друг на друга, как бы надеясь, что второй одумается. Публика пребывала в восторге: ведь с радостью от безупречного исполнения сравнима только радость от того, что кто-то эффектно сел в лужу.

•

После занятий Тагерт долго сидел в пустой аудитории. Уходить не хотелось. Делая отметки в журнале, он то и дело отвлекался, замирал, вслушиваясь в воспоминания, еще не вполне отделившиеся от событий. Случилось нечто новое, небывалое, это будоражило – ведь в повседневной преподавательской жизни происходят по большей части повторы. А что, собственно, произошло? Семинар прошел веселее обычного, да. Но откуда тогда непроходящее беспокойство? В воздухе висело предчувствие чего-то важного, оно танцевало перед крупным носом Тагерта и не давало себя обнаружить. Необычное занятие. Чем же необычное? Очевидно, латынь и римское право отошли на задний план, как… как стихи, ставшие песней. Юридический текст превратился в повод для артистизма. Смешно… И как мгновенно проснувшиеся товарищи превратились из скучающих учеников в восторженных зрителей…

Зрелище! Вековая, врожденная жажда, не утоляемая ни книгами, ни фильмами, ни интернетом: зрелище, которое происходит на глазах у зрителя, при нем, с его участием. Неслышно хлопая крыльями, на подоконник приземлился голубь, внимательно посмотрел на Тагерта желтым глазом и отвернулся. Потому что истинное зрелище не запись и не трансляция. Это то, что случается здесь и сейчас: в цирке, на ипподроме, на улице. Вот что произошло сегодня: учебная аудитория превратилась в сцену. И оказалось, этого хотели все, включая самого преподавателя.

Вдруг всплыл в памяти обрывок недавнего разговора. Кто сказал, что Алевтина Угланова поступала во ВГИК? Может, сама и сказала? Тагерт знал, что в университете немало мальчиков и девочек, поступавших в театральные и кинематографические вузы, мечтавших об актерской карьере, но то ли не поступивших, то ли переброшенных в ГФЮУ по воле здравомыслящих родителей. Родители знали, что жизнь адвоката или коммерческого директора средней руки куда благополучнее и безопаснее жизни невыдающегося актера. А может, даже выдающегося. Родители понимали, но подчинившиеся дети продолжали в мыслях и снах двигаться по иной стезе. И эта запретная стезя то и дело подавала знаки, напоминая о себе, а еще о том, какими могли бы стать они, если бы не отказались от мечты.

Всякий раз, просматривая любимый фильм, та же Алевтина, наверное, думала, как она бы могла сыграть роль героини. Или идя в театр… Театр? Да, театр! Что если устроить в университете театр и набрать туда самых одаренных артистов, которые вынуждены были отказаться от актерской судьбы? Тагерту показалось, что где-то за семью стенами слышна музыка.

Дверь аудитории приоткрылась, и раздались звуки токкаты Баха, пискляво исполняемой чьим-то сотовым телефоном. Через несколько мгновений в класс заглянул коротко стриженный юноша в клетчатом костюме и, не прерывая телефонного разговора, спросил Тагерта:

– У вас тут будут занятия?

Тагерт помотал головой.

– Оформляй, и вся любовь! – на ходу крикнул студент в телефон, прошел мимо латиниста и бросил на парту у окна тонкую кожаную папку.

•

Платье от Ralph Lauren она повесила в шкафу так, чтобы оно не могло попасть на глаза. Больше она его не наденет. Почему-то более всего в этой истории неприятно предположительное сходство Виктора с отцом. Елена Викторовна хотела избавиться от этой властной ассоциации, разрубить мысленную связь, развести двух этих людей, которые оба от нее отреклись. Но всякий день, десятки раз слыша свое отчество, против воли снова и снова переживала проклятую связь.

…Она знала, что матери не понравится этот вопрос. Бестактный, вероятно, оскорбительный, на протяжении долгих лет исключенный не только из разговоров, но и из мыслей. Но сейчас Елене Викторовне не до деликатности. Мать – вот она, сила характера! – отвечала спокойно:

– Лена, зачем бередить прошлое. Все, что надо знать, ты знаешь.

– Ничего я не знаю. Какой подвиг? Где он погиб? И погиб ли?

– Не поняла. Ты меня сейчас во лжи обвиняешь?

– Мама, пойми. Это не праздное любопытство. В нынешней должности у меня есть возможность навести справки стороной. Но я не хочу узнавать от чужих людей. Если ты не скажешь…

Тон матери изменился:

– Что конкретно ты хочешь знать?

– Отец умер?

Мать молчала.

– …То есть нет? – Елена Викторовна старалась не повышать голос.

– Для меня умер. И для тебя тоже.

– Это как?

– Я не знаю, по земле он таскается или в земле валяется. Не имеет значения.