Лис

Именно сюда поступил на четвертый курс Василий Сольцев. Слово «поступил», впрочем, в данном случае не вполне уместно, так как предполагает какое-то действие и инициативу. Сольцев, скорее, не противился зачислению, которое устроила Анастасия Васильевна, взяв деньги в долг у двоюродной сестры, чей муж занимал пост в санитарно-эпидемиологической службе. Не прекословя, не задавая вопросов, Василий каждый день вставал, равнодушно поглощал завтрак, ехал на нужную станцию метро, пересаживался в автобус, шагал по аллее, не замечая ни деревьев, ни хруста гравия под подошвами, ни других студентов. С неподвижным лицом манекена он сидел на парах, конспектировал лекции и к вечеру возвращался домой. Сольцев напоминал сомнамбулу, чьи действия заданы гипнотической программой, от которой ему нельзя, да и нет воли освободиться.

•

Коммерческие институты не принимали преподавателей в штат и платили им по часам. Платили щедро, так что за два дня при полной нагрузке преподаватель зарабатывал столько, сколько на основной работе платили за два месяца. Однако уйти из государственного вуза никто не решался: один бог ведает, сколько продержатся коммерческие заведения и вся эта вольница. Поэтому в частных и государственных институтах преподавали одни и те же люди.

В октябре стартовали лекции по аудиту. Равнодушно войдя в лекционный зал (где в прежние времена устраивались балы), Василий Сольцев уселся в заднем ряду, ни с кем не здороваясь и даже не глядя по сторонам. Новые однокурсники не интересовали его и не интересовались им. На переменах, после или вместо пар они говорили о лондонских отелях, компьютерных играх, о дорогих автомобилях, потешались над профессурой и друг над другом. Сольцев слышал голоса в приглушенном отдалении, как если бы был рыбкой в аквариуме, различающей внешние звуки сквозь толщу воды.

Началась лекция. Вдруг что-то переменилось. Голос лектора показался Сольцеву знаком. Он почувствовал, словно некая сила расталкивает, раскачивает его, вытягивая из обычного полузабытья. Минута. Полторы… Стекло треснуло и, распираемое толщей воды, раскрылось лепестками осколков на все четыре стороны. Сольцев узнал этот голос, знакомый любому старшекурснику ГФЮУ. Во всей Белокаменной был только один человек, который так наслаждался собственным тембром и нарочно медленнее произносил слова, чтобы дать другим и самому себе получить чувственное удовольствие от своего баса: профессор Варламов. В ГФЮУ он читал налоговое и бухучет, так что каждый студент-старшекурсник успевал искупаться в варламовском басу по многу раз. Некоторые пытались изображать Варламова. И хотя удачных пародий Сольцев не слышал, всегда было понятно, кого именно передразнивают.

За три месяца жизни в янтаре Василий привык к немоте пространства, к полубездыханности, к безразличному гулу далекого мира. Теперь аквариум разбился, мир сделался невыносимо громким, сводя Сольцева с ума. Когда в последний раз он слышал этот голос, их поток сидел во втором зале, и его плеча касалось тонкое плечо Рады Зеньковской. Сейчас звуки варламовского баса потащили из небытия и тот апрель, и тот воздух, и то плечо, какое уже не вернуть и без которого прожить можно только в аквариуме.

Почему за все лето и до сих пор Рада так и не появилась? Разве она не знала о его отчислении? Об уничтожении сайта? Не понимала, как он нуждается в ее участии? Да, у них были разногласия, возможно, она давно не считает себя его девушкой. Но это же Рада! Та самая, что когда-то его спасла. Та единственная, которая способна спасти его и сейчас. Конечно, на дачу она приехать не могла, но позвонить, написать коротенькую телефонную записку – разве это так сложно? Хотя… Что бы она сказала ему? Могла ли встать на его сторону? Звонить, чтобы спорить, ссориться, уговаривать примириться с начальством. Нет уж, лучше тишина, силился он обмануть себя, хотя готов был к любым словам, лишь бы их произносил ее голос.

Лекция закончилась, и на перемене Сольцев впервые ясно разглядел своих новых соучеников. Он стоял и хмуро вслушивался в болтовню про новую «ауди», про белье какой-то Ники, про рейв-пати в клубе «Мегатон», и все это казалось бессмысленным и непереносимо чужим. Но хуже было другое: можно бежать отсюда, поехать в другое помещение, на другую улицу, дождаться другого времени дня или года, – и ничего не изменится.

На следующую пару он не пошел, не мог представить, зачем сидеть полтора часа в чужом помещении с чужими людьми, слушая невыразительную речь мужчины, вообразившего, что у него есть право поучать других. Все ускоряя шаги, он миновал коридор, сбежал по мраморной лестнице (холодное нарядное эхо ступенчато бросилось за ним) и выскочил за ворота.

•

Дверь, выкрашенная той же краской, что и стена, была заперта. Сольцев тянул за ручку, тряс, уткнулся лбом в холодное железо обивки. Двор высокого сталинского дома, уставленный безмолвными машинами, пустовал. Железо жалело лоб, утешало твердостью и прохладой. Не подалась и другая, в соседнем подъезде. Третья оказалась открыта.