Лис

Разрезая ягоды чайной ложкой, Сольцев внимательно вглядывался в сахарную расселину и в розовеющую соком сметанную плавь. Крупный мотылек ломился на лету под соломенную шляпку плетеного абажура. Мать улыбаясь смотрела, как сын ест. Ее ложка, отблескивающая мягким светом, лежала на скатерти.

•

Ни через два, ни через четыре дня заявление подписано не было. «Игорь Анисимович приболел», «Ректор отъехал», «Игоря Анисимовича сегодня в университете не будет». Но Анастасия Васильевна живет не первый день, подобными пустяками ее не смутить. Через неделю, выписав пропуск, она снова вошла в приемную. Каждая золотистая розочка на портьере, каждая волна лакированной древесины, каждое выражение на лице секретарши Анжелы было ей знакомо.

– Ваше заявление расписано на деканат, – сообщила Анжела со спокойной неприязнью.

– Но резолюцию-то какую-нибудь Игорь Анисимович положил?

– Разумеется. Хотите взглянуть? – Секретарша взяла в руки картонную папку, не раскрывая ее.

– Пожалуйста! Мне жизненно важно ее увидеть.

Анжела с неудовольствием раскрыла папку и принялась листать документы. Наконец, заявление нашлось. В левом верхнем углу маленькими, порознь расставленными буквами было написано единственное слово: «Ошеевой».

Анастасия Васильевна пробежала заявление от первой до последней буквы еще раз, даже перевернула листок, ожидая найти какое-то объяснение.

– Что это значит? – спросила она наконец, растерянно глядя на секретаршу.

Анжела быстро взглянула на страницу и пожала плечами:

– Очевидно, это поручение деканату разобраться и принять решение.

– Помилуйте, деканат уже напринимал решений. Мы же для того и обращались к ректору, чтобы он нас от тех решений спас.

Секретарша развела руками:

– Такая резолюция.

Она взяла зеленую пластиковую лейку и принялась поливать фиалки, цветущие в горшках на подоконнике. Фиалки улыбались с секретарским равнодушием. Часы на стене солидно тикали. Зазвонил один из телефонов, но Анжела даже не обернулась, продолжая поливать цветы.

•

Лето текло, наливалось, сверкало рябью и утренними росами, пылило горячими дорогами. Василий в лете не участвовал. В прежние годы дни двигались по-разному, в зависимости от его вдохновения, ожиданий, скуки. Сейчас все приводные ремни времени оборвались. Сольцев ничего не ждал, не хотел, его безразличие камнем лежало в стороне от происходящего.

А потом пошли дожди, похолодало, окна дачи туманились, приходилось по вечерам растапливать печку. Тут и начал он слышать – то ли за лесом, то ли в голове – эту песню. Точнее, обрывок песни из давнего прошлого. Просочилось несколько еле слышных нот, и Василий невольно начинал додумывать, дослушивать, а вместе с тем вспоминать ту жизнь, с которой песня была связана. Понемногу звуки размыли его мертвое равнодушие, и Сольцев загрустил. Стал выходить за ворота, бродил в мокрых полях, пьянея от чистоты последождевого воздуха.

Мать забрала документы из университета. Теперь то и дело она заводила беседы о том, что жизнь не остановилась и нужно идти дальше. Сольцев слушал и не понимал, как если бы Анастасия Васильевна разговаривала на суахили. Но однажды вечером до него дошло, что мать говорит о дальнейшей учебе.

– Лучше работать пойду, – сказал он. – Для учебы я недостаточно хорош. И деньги нам не помешают.

– Вася, я все понимаю, – возражала Анастасия Васильевна. – Ты сейчас так чувствуешь. Но без высшего что тебя в наше время ждет? Не все институты такие, на новом месте тебя оценят. Да и осталось-то тебе учиться год.

Сольцев хотел было спорить, но увидел сквозь щель печной дверцы, как вздыхает, дрожит, опадает огонь, и ничего не ответил. Цвет и пляска огоньков показались важнее разговоров, в том числе посвященных его судьбе.

В конце августа многострадальные документы Василия Сольцева были сданы в Социально-правовую академию.

•

Виделись еще дважды, но мельком и как бы случайно. То есть ни он, ни она не планировали этих встреч: ни форума в Торгово-промышленной палате, ни заседания попечительского совета. Но всякий раз оказывались поблизости. Не будь они должностными лицами, солидными людьми, писали бы друг другу записочки. После совета Ближев подошел поздороваться. Опять галстук-бабочка, какой-то френч. Словно он не банкир, а дирижер или директор театра. Елена Викторовна мельком, на долю мгновения, подумала, что могла бы выбрать для Ближева галстук достойнее. Словно расслышав ее мысли, Ближев вполголоса сказал, что в субботу празднует день рождения и мечтает видеть Елену в числе гостей. Сказал – как будто прикоснулся. Вокруг переговаривались Караев, Душицын из РЖД, другие попечители, разумеется, Ближев не позволил бы себе лишнего. Но она знала – дыханием, кожей, животом, – что он жаждет этого прикосновения.