Липяги. Из записок сельского учителя

А мать еще спрашивает — помню ли я Ефремкина мерина?! Кто же в Липягах не знает его?

4

— Выходит, помнишь! — мать тоже заулыбалась. — А мне-то казалось, что ты в ту пору был совсем маленький. Да-а… Раз помнишь, тогда знаешь, что это за лошадь такая. Разве могли мы, бабенки, справиться с нею? Да еще в такую вьюжную погоду! Но что ж поделаешь! Других и вправду не было. Договорились мы ехать в пятницу, чуть свет, чтобы поспеть в Данков к воскресному базару. Пришли, значится, на конюшню, запрягли. В войну бабы всему научились. Возьми хоть ту же Таню Вилялу — она в любом деле любого мужика за пояс заткнет: косить ли, молотить ли. Супонь затянет — палец не подсунешь; где надо, и матом выругается, как это я где-то читала, боцман позавидует. С ней хоть на край света ехать можно. Дарьюшка — слабая, больная. Ее устроили на шмутки, в головку саней. Таня — за ездового у нас, а я вроде бы ее ашиштент: вышла, значит, вперед, взяла мерина под уздцы, тяну его на себя и понукаю:

— Но! Но!

Мерин будто проснулся. Открыл глаза — видит: бабенки. И так ему, знать, жалко нас стало! Поводил-поводил боками и… пошел. Пошел, сразу пошел. Ей-богу! Да еще таким веселым шагом — как молодой! Я впереди него бегу, еле успеваю. Потом вижу: копытами он по ногам моим задевать начал. Бросила уздечку и в сани. Жалко, что рань такая, все спят. А то хоть песню запевай, — до того весело на душе стало. Проехали Большой порядок, Луняевку. Солнце только выглянуло, а мы уже за селом. За Вылетовкой, на юру, ветряк стоял. Не усмотрела Таня — мерин с дороги-то свернул да к этому самому ветряку. Приткнулся к стене и встал. Мы так, мы этак. А он закрыл глаза и на уговоры наши, на побои наши — ноль внимания. Бились, бились — час, а то и более прокрутились, — ни в какую! Потом догадались, чего он уперся. На нем с мельницы на ферму отрубя возили. Видно, перепадало ему. Отрубей-то где ж мы ему возьмем?! Дали сена. Пожевал, пожевал — глядь, пошел. Думал, что на ферму, значит. А там ему, видать, тоже от коров урывали. Голодно ведь скотине было, а лошадям и подавно: с тех пор как появились тракторы, их и за скотину не почитали. От коров хоть за удой в районе спрашивают. А лошадей-то, почитай, и теперь в колхозе кормят кое-как. А тогда, в войну-то, и подавно…

Позвякивает игла о наперсток; шуршит материя в руках у матери. Изредка, когда она задумывается, вспоминая пережитое, из комнаты Елены Дмитриевны доносится трескотня винтовочных выстрелов: по телевизору передают какой-то военный фильм.

— Думал, что на ферму, потому и шел. Шел тихо: трух, трух. В полдень мы были в Кочках. Но мы и этому рады. Пригрелись, сидим себе в санях. Дарья развязала узелок с харчем. Я тоже достала из кармана кусок хлеба и начала грызть. Грызем, гутарим. Еще немного — и Денежный. Кончается наша липяговская земля. А там — Выселки; еще столько — и Чернава. Глядишь, к утру-то в Данкове будем! Перекусили, теплее будто стало. Сидим, про всякие бабьи дела толкуем. Размечтались, одним словом. Только вижу вдруг — сани-то не двигаются, Я это Таню Вилялу толк в бок: стоим ведь!

«Вот окаянный!» — выругалась она. Что делать? Соскакиваю с саней, опять берусь за повод. Я тяну его, понукаю. Таня кнутом нахлестывает. А он — никакого внимания! Стоит, морду опустил до самого наста, и глаза у него закрыты — спит, да и только! Вылезла из саней и Таня Виляла. Ходим мы вокруг него — и так, и этак: то обе за повод потянем, то бить примемся — от ударов арапника даже хвостом не отмахивается. Часа два, а может, и больше, бились — ни с места, А уж завечерело. Вдобавок ко всему ветерок подул. Метель разыгралась. Свистит ветер, кружит, бьет в лицо колючим снегом. Заносит позема одинокий санный путь. Огляделись: мы — в Ясновом. Место страшное, пустынное — на двадцать верст вокруг ни деревца, ни жилья. Такая злость нас одолела! Уж на что я скотину всякую люблю, и то, грешная, убить была готова этого чертова мерина. Чтоб тебе, думаю, провалиться сквозь землю! И почему тебя немцы на живодерню не отправили в свою превеликую Германию?! Сожрали бы тебя фрицы — и то лучше бы было!.. Не заметили, как стемнело. Отступились, сидим. Одна думка: не замерзнуть бы.

— Волки! Волки! — закричала вдруг Дарья.

— Где? — спрашиваю, а у самой поджилки аж затряслись.

— Вон, вон, — отвечает Дарьюшка и указывает рукой.

Смотрю: от Денежного, наперерез нам, движутся огоньки — один, два… целая стая. Прислушалась — слышу: У-у-у-у — Воют, значит. В войну много их, волков-то, развелось.

Дарьюшка молитву запричитала. Таня Виляла хлещет кнутовищем мерина, а тот хоть бы ухом повел… «Ну, — думаю, — все, конец нам. Заедят нас волки вместе с этим норовом»…

5

Мать откусила от катушки конец нитки и, подслеповато щурясь, стала вдевать ее в иглу. Продев нитку, она завязала узелок, но начинать работу не спешила. Она посмотрела на меня из-под очков и заулыбалась.

— И знаешь, что нас спасло? Ни за что не догадаешься! Я вспомнила, как однажды мы с дядей Ефремом провожали тебя и Костю в ночное.

— А-а! — обрадованно закивал я головой.