Липяги. Из записок сельского учителя

В минуты грустных раздумий радуешься всякому участию. Я давно замечаю, что Лиде скучно в деревне. У нее нет в Липягах хороших знакомых. Девушка она романтическая, чуточку со странностями, как у нас говорят, «не от мира сего». Ей даже с учителями сойтись трудно. Большинство учителей у нас люди местные. Они в возрасте; у каждого хозяйство, дети — одним словом, свои заботы. Ей не к кому приткнуться. Она прослышала, что я что-то пописываю, получаю кое-какие журналы, и тянется ко мне. Все просит, чтобы я почитал ей, что пишу.

Но я так и не почитал. Однако, несмотря на это, она все же питает ко мне симпатию, хотя и знает, что я женат и что у меня сын…

— Как дико все это! — Лида кивнула на свежевырытую могилу, черневшую в дальнем углу кладбища.

Мы отделились от толпы. Вдоль частокола росли вязы. Опавшие листья их шуршали под ногами.

— Вы вели сегодня урок?

Я кивнул головой.

— Вы жестокий! Все село, как разрытый муравейник, а вы… Я посторонний тут человек и то эти две ночи не сплю. Кажется, что убийцы в окно стучатся, лезут.

— Вы думаете, что все липяговцы воры?

— Нет, но я ужасная трусиха. Если бы я давала сегодня урок, то, наверное, заикалась бы. А вы герой. Что же вы рассказывали ребятам?

— Рассказывал про сообщающиеся сосуды.

— Воду наливают в сосуд… Вода принимает форму сосуда… — заговорила Лида, очень точно подражая моей интонации и манере говорить.

— Принимает форму?! — повторила она. — Вода принимает! А вот люди… С людьми так не получается. К коммунизму идем, а тут такая дикость. Как рак какой-то, эта частная собственность. Давно уже открыта, все знают, что она страшна, и никакой управы с ней.

— Рак… Это вы хорошо, Лидочка, сказали.

— Говорят, они сознались.

— Кто?

— Да убийцы! Бухгалтер этот и кассирша.

— Едва ли.

— Я стояла тут с женщинами. Слышала, они разговаривали. Я одного не понимаю: на что им эти деньги? Что с такими деньгами можно сделать?

— Шут их знает. Может, хотели дом купить где-нибудь под Москвой. Стали бы выращивать на усадьбе клубнику и продавать ее на рынке. Вы, Лидочка, лучше меня знаете, где они ее могли бы продавать.

— На Даниловском рынке.

— Вот-вот, и стали бы продавать клубнику на Даниловском рынке.

— Говорят, они были в любовной связи и хотели удрать, чтобы начать где-нибудь жизнь сызнова.

— Чепуха это! Никодимычу на седьмой десяток перешагнуло. Он с самых первых дней в артели деньгами распоряжался. Дети взрослые. Куда ему!.. А Лизка-то у меня училась. Я ее знаю.

Музыка смолкла. Стало тихо. Слышно было, как под ветром шуршат сухие листья, трепыхавшиеся на ветвях; каркали вороны. Потом ветер донес обрывки каких-то слов, видимо, кто-то говорил прощальную речь.

— Вы были когда-нибудь на Новодевичьем кладбище в Москве? — спросила Лида.

— Нет, — сказал я. — Я вообще не люблю кладбищ.

— Ну что вы! Очень интересно! Хотя на Новодевичьем не очень. Чисто, и порядок, и памятников хороших много, а как-то неприятно это. Как в коммунальной квартире все равно. Теснота. Нигде лишнего вершка земли. И цветы даже как неживые. Совсем не то на «Литераторских мостках»…

— Вы, Лидочка, говорите так, будто собрались на тот свет и выбираете себе место, где поуютнее.

— А вы, оказывается, злой! — Она чуть смутилась. — Да ну все равно я вам прощаю! Вот послушайте… Я часто бывала в Ленинграде. Папа у меня военный, баловал меня. У него в Ленинграде родственники. Я останавливалась у них. Приеду в Ленинград и первым делом отправляюсь… куда б вы думали?

— Я бы первым делом побежал в Эрмитаж.

Лида покачала головой.

— А я нет — ни в Эрмитаж, ни в Русский музей, ни даже в Ленинградский дом торговли, а на «Литераторские мостки». Какая простота там! Какой простор! Лежат черные гранитные плиты, на них надписи: «Белинский», «Писарев», «Салтыков-Щедрин», «Тургенев», «Успенский»… Вся святыня России. Сколько в их книгах боли за будущее людей! Сколько надежды! А стали ли мы хоть вот настолечко лучше?

— Наверно, стали.

— Не знаю…

Народ расходился. Лишь кое-где возле могил стояли женщины.

Я проводил Лиду до околицы и пошел домой. В переулке я нагнал мужиков и баб, возвращавшихся с похорон. Мне не хотелось их обгонять, и некоторое время я шел позади них.

Игнат Старобин и его дочь Катька вели под руки Дарью — жену Кузьмы Лукина. Михей Лобанов шел вместе с детьми Кузьмы.

Идя позади, я невольно думал о каждом из них.

На кладбище явилось все село, и говорили всякие хорошие речи. А вот домой разбитую горем старуху ведут все-таки соседи. Как-никак четверть века под одной крышей вместе прожито…

Я подумал об Игнате. Всю жизнь, как я его помню, это был здоровенный, могучий мужик. А сейчас впереди меня шел сгорбившийся, дряхлый старик. Видно, нелегко ему, однако он копал могилу, хлопотал о гробе. Не оставил вдову.

Я бы догнал их. Но тут они скрылись в калитке бывшего поповского дома, и, уже проходя мимо, я слышал, как, поднявшись на крыльцо, снова заголосила Дарья.

8

Прошла неделя. Село успокоилось. Казалось, все позабыли про Кузьму и Степана Горбаня.