Лёшка-"студент"

Ковалев, испугавшийся ничуть не меньше бармена, наконец понял, что с него требуют только деньги, а не документы. Он вытащил бумажник и сунул в руки бармена две бумажки, на которых стояли цифры 100. Бармен развернул купюры, посмотрел бумажки на свет и медленно пошел к стойке, горделиво поглядывая на пассажиров, так же тихо переговаривающихся между собой.

Бармен был уже на середине зала, когда вдруг повернулся, посмотрел на все еще растерянного Ковалева и громко, так, что это разнеслось по всему магазину, прошипел: «Козел!!!»

У Ковалева помутилось в голове. Как, этот лакей, шестерка, моющий стаканы и собирающий остатки недопитого пойла, обзывает его словом, обозначающим самую низкую, самую подлую часть населения лагерей и тюрем, и слово это предназначено ему, Лешке Ковалеву, Студенту, кличку которого знали несколько лагерей, именем которого прощали долги и требовали справедливости?..

Бармен повернулся, еще раз победно оглядев магазин, и шагнул к стойке бара. Он не понял, почему его тело качнулось вперед, а ноги остались на месте, и он, как мешок с дерьмом, с громким шлепком плюхнулся на пол. Растерянный бармен в белой рубашке, на которой растекались полосы грязи, медленно встал, сделал шаг и снова рухнул. Он вставал раз пять под громкий хохот скучающих пассажиров, обрадованных неожиданным развлечением, и падал снова… Наконец он сел на мраморный пол, не в силах больше повторять свои попытки, и заплакал. Крупные слезы текли по лицу здоровенного балбеса, а он тер глаза грязными руками, размазывая грязь еще больше, чем несказанно веселил пассажиров.

Удовлетворенный Лешка повернулся и шагнул к выходу на летное поле.

Ковалев удобно расположился в кресле самолета и смотрел вниз, где под облаками проплывали просторы его страны. Странно, но он не испытывал никакого щемящего чувства тоски, так много раз описанного писателями, покидающими Родину. Может быть, потому, что впереди его ждали не оркестр с цветами и объятия друзей, хотя почетный караул мог и прибыть, но встретил бы он его не церемониальным маршем, а стволами снайперских винтовок и автоматами с горячими злыми пулями…

По проходу шла стюардесса, толкая перед собой столик на колесиках, заставленный разнокалиберными бутылками. Она остановилась рядом с креслом Лешки и спросила:

— Герр, шнапс, коньяк, бирр? — и улыбнулась.

— Коньяк! — обрадовался Лешка. — И побольше! — добавил он.

Девушка опять мило улыбнулась, откинула на спинке стоящего впереди кресла маленький столик и поставила на него рюмку, наполнив ее до половины. Лешка перехватил ее руку, вернул с полпути к рюмке и наполнил ее доверху.

— Битте! — сказал он, с трудом вспоминая школьный курс немецкого. — Ауффидерзеен…

Юная красавица искренне рассмеялась, поставила бутылку на поднос и покатила свой столик дальше.

Лешка смаковал коньяк и наслаждался монотонным гулом моторов, уносящих его все дальше от ненавистной тюрьмы. Он вдруг обнаружил, что под крышкой столика, который теперь был откинут, в нише спинки переднего сиденья вмонтирован экран, а под ним несколько кнопок. Ковалев протянул руку и нажал одну из них. Экран засветился, и в лучах ярких прожекторов на сцене запрыгала женщина, выкрикивая непонятные слова. Лешка нажал другую кнопку, и энергичная дама сменилась смешным рисованным медвежонком с заштопанной спиной, с аппетитом уплетавшим что-то, не забывая беседовать с глубокомысленным интеллигентным зайцем.

Все в этом самолете было не так, как в родных, советских. Начиная от улыбок стюардесс и кончая удобными креслами, между которыми оставались широкие проходы, не говоря уж о телевизорах.

Лешка увидел, что мужчина, сидевший по ту сторону прохода, достал сигарету и закурил. Ковалев немедленно вытащил свои, тоже прикурил и долго искал пепельницу, пока не обнаружил ее в подлокотнике кресла.

Он пил коньяк, вдыхал дурманящий дым и смотрел в иллюминатор на черное небо с яркими звездами, переводил взгляд на экран и снова смотрел на небо, пока не задремал.

Разбудил Ковалева довольно ощутимый толчок, встряхнувший весь самолет. Лешка испуганно открыл глаза и увидел в иллюминатор, как на фоне восходящего солнца мимо самолета проплывают красивые здания, а на крыше одного из них готическими буквами горит слово «ГАМБУРГ». Экран телевизора перед Лешкой светился, но изображение отсутствовало.

— Энтшульдигунг… — услышал Лешка, и рука стюардессы, перегнувшейся через пустое кресло рядом с ним, выключила ненужный телевизор.

Женский голос через громкоговоритель мягко сообщил что-то, по-видимому, объявляя о благополучном прибытии. Пассажиры засобирались, натягивая верхнюю одежду, а стюардесса снова прошла по проходу, помогая кому-то расстегнуть ремень безопасности, вежливо улыбаясь, выслушивая какие-то слова.