Лихое время. «Жизнь за Царя»

Казакам из войска Трубецкого думы князя были неинтересны. И на сражение они не глядели — что там не видели? Ну, палят из ружей и пушек, рубят и режут. Подумаешь! Насмотрелись на такое на сто лет вперед. Казаки убивали время как могли. Кто-то спокойно спал (не привыкать спать, даже если палят), кто играл в зернь, в тавлеи или просто пил пиво с бражкой. На лодку, которую правил к берегу одинокий монах, поначалу никто не обратил внимания. Но когда из нее вылез высокий сухопарый монах, в латаной рясе, с медным крестом на груди, казаки поднимали головы и даже вставали, узнавая прибывшего. Был инок немолод, но лодку он привязал ловко, словно век рыбачил, и бодро зашагал к воинству. «Батька Авраамий!» — пополз шепоток. Авраамия Палицына в войске уважали крепко. И за прежние его подвиги, когда он не боялся с царем Борисом спорить, и за то, что Троице-Сергиеву лавру отстаивал.

— Благослови, батька! — подходили казаки, срывая шапки.

Старец был иеромонахом, по сути, священником, только в ангельском чине. Привычно вздевая длань над склоненными головами, приговаривая: «Бог благословит!», Авраамий Палицын заходил все глубже и глубже в толпу. Когда поток желающих получить благословление иссяк, старец спросил:

— А что, казаки, правда али нет, что в бой вы идти не хотите?

— Так чего нам там делать-то? — хитро усмехнулся один из казаков, судя по богатому поясу с золотыми бляхами — из атаманов. — Богатенькие дворянчики сами справятся. На один палец ляхов покладут, а другим прихлопнут.

Хитрована поддержали сотоварищи:

— Управятся! У дворян-то брони в серебре, едят с золота.

— Сами-то земские жалованье по рублю в неделю получают, а нам жмотят!

— А мы сирые и убогие, который день без горячего!

— Вы-то хоть без горячего, а они, вон, — кивнул Авраамий на ту сторону реки. — Второй день кровушкой горячей умываются!

— Это кто тут такой воду мутит? — послышался зычный голос. Раздвигая грудью мерина толпу, к Авраамию подъехал сам князь-боярин-атаман Трубецкой. Оглядев старца, князь косо усмехнулся: — Воевода Троицкий, чернец худородный к нам пожаловал. Те чё надобно, старче?

— Ты, князь, к воеводе нашему гонца посылал, жалованье просил. Было такое?

— Н-ну… — буркнул Трубецкой.

— Я вам то жалованье и привез.

— Ой ли! — насмешливо глянул Трубецкой с седла. — Никак, все три тышши четыреста рублев притащил?

— Больше, — отозвался Авраамий, а потом, оглядев казаков, громко спросил: — А что, казаки, люди вольные, возьмете ли вы жалованье не копеечками, а товаром дорогим? Жемчугом да бархатом, посудой серебряной, миткалем да атласом?

— Возьмем!

— Давай!

— Где оно?!

Кто-то из казаков уже нацелился бежать к лодке, думая, что там и лежат дорогие товары, но Авраамий, поднял вверх руку, утихомиривая толпу.

— Не довезти мне такое жалованье, да ничего, сами возьмете. Вот, — вытащил старец из-за пазухи свиток бумаги, тряхнул его, расправляя. — Вот, тут прописано, что вольны казаки взять в Троицкой обители все, что они захотят — жемчуга с риз, все покрова бархатные, посуду да оклады серебряные! Вот и подпись игумена нашего, отца Дионисия, и моя, келаря Авраамия. Ну, казаки, сойдет такое жалованье? Тамотки не на три, а на все тридцать три тыщи добра наберется.

Среди казаков наступила мертвая тишина. Кое-кто стоял открыв рот, а кто-то, сняв шапку, начал креститься.

— Это как понимать? — без усмешки спросил князь Трубецкой. — Игумен хочет оклады да ризы отдать?

— Серебро да золото не на иконе, а в душе быть должно, — отозвался Авраамий. — Будет Москва, так и Россия будет, а за ней и Лавра краше станет. При Сергии Преподобном обитель деревянной стояла, всего и богатства — икона Троицы да Евангелие, что преподобный читал, а благолепия не меньше было! А коли Москва под поляками останется, так и храмов православных не будет — ни каменных, ни деревянных. И Лавра Сергиева не устоит!

— Батька Аврамий, так мы что, ляхи, что ли? — неуверенно выдавил молодой казак.

— Мы что — не православные? — поддержал его другой.

— А коли вы православные, так надобно идти за Русь святую и веру православную биться. Хотите, пошли со мной в Лавру, за серебром да бархатом, а нет, со мной пошли, на тот берег. Ну, кто со мной?

Авраамий Палицын, подняв над головой крест, пошел сквозь толпу казаков прямо к реке.

— Я с тобой, батька! — крикнул молодой казак и побежал к своему коню.

— И я тоже!

— Меня не забудьте!

Скоро казачье войско уже догнало старца, и, перегоняя друг друга, всадники направляли коней вплавь, даже не доходя до бродов. Свежие тысячи, выходя на берег, ударили в тыл полякам, заставив тех во второй раз отступить…

Вечером того же дня Авраамий Палицын сидел в шатре князя Пожарского и слушал последние вести. А они были плохими. От Земского войска осталось, дай боже, одна треть. Казаки Трубецкого, после успешной атаки, снова ушли за реку, на старое место. Из воевод на ногах были только сам князь-воевода Лопата-Пожарский да Кузьма Минин, который еще в бой не ходил и очень из-за этого переживал.