Лям и Петрик

Петрик подсел поближе. По-еврейски он понимал. Правда, евреи эти говорят как-то неразборчиво, будто языки у них мягкие, тряпичные.

Петрик припомнил, что несколько месяцев тому назад весь город носился с неким Йотелем, который незадолго до того прибыл из Германии. Может, это и есть тот самый франтоватый незнакомец? Куда он его везет? В счастливый край? И Петрик станет кучером в этом счастливом краю? А может, он его собирается прирезать, как свинью? Черт его знает! Не лучше ли плюнуть на все и улизнуть? До Херсона можно и пешком добраться.

Об этом человеке ходили всякие легенды. Говорили о его предприятии по переработке рыбьей чешуи. И еще удивительные вещи болтали о нем: он знает бессчетное количество песен. Еврейские песни о любви и изменах, о несбывшихся надеждах, о воровских малинах он пел так умильно, так сладко, как могут петь только швейки, как поет их иногда Элька. И этих песен у него целая уйма. Только попроси, а он уж затянет. Он и сам может сочинять. Люди восхищались им, но при этом тихонько добавляли: «Скверный, однако, у него язык, болтает непристойности». Поезд остановился. В вагон вошел покровитель Петрика и подал ему сверток:

— На, перекуси!

Соседи Петрика перестали шептаться, и все как один обернулись к нему.

— Куда едешь? — спросил один из лавочников.

Но Петрик не знал, куда он едет, и ничего не ответил. За него ответил другой.

— Что спрашиваешь? Конечно, на плавни. На плавни, да?

— Да, — подтвердил Петрик, растерянно глядя на своих спутников и сжимая всеми десятью пальцами розовый бутерброд, который он все еще не укусил. Ему хотелось услышать еще что-нибудь о своем покровителе. Может, удастся узнать, куда он его везет.

Но лавочники тоже надеялись что-нибудь выудить у Петрика. Они взяли его в оборот и забросали вопросами. Но, убедившись, что бедный паренек не ведает даже, какая мать его родила, отступились от него и разошлись по своим полкам.

Петрик стал осторожно откусывать от своего бутерброда. Какой свежий розовый цвет, какой чудесный аромат у этого тоненького ломтика мяса! Оно совсем не похоже на ту требуху, которую он иногда едал дома, у мамы. Это, очевидно, мясо редкостного животного.

Он подсел поближе к лавочникам, которые принялись жевать крутые яйца, подкрепляя их белым хлебом, при этом они не переставая трещали. Может, Петрик все же узнает, куда его везут и зачем.

Когда поезд снова остановился, Йотель вызвал Петрика из вагона и сам зашагал впереди — широко, размашисто, бодро. По молодому лицу и живости движений можно было подумать, что идет резвый мальчишка в шубе из чистого сала. Вот он сбросит сейчас свою шубу и заскачет.

У выхода из вокзала Йотеля ожидала веселая встреча. А у Петрика сразу потемнело в глазах: никак не ожидал он увидеть Гайзоктера здесь. Выходит, без Гайзоктера нигде не обойдешься. Выходит, что он, Петрик, ехал-ехал, а от дома почти не отъехал.

Его прошиб пот, точно перед большой потасовкой. Он подумал: все идут впереди, громко разговаривают, ничего не услышат; а что, если ему положить чемодан на дорогу, а самому дать тягу? Черт бы их всех побрал!

Тем временем все подошли к бричке, Йотель, слушая Гайзоктера, который без удержу ругал и проклинал кого-то, велел Петрику погрузить чемодан и сесть самому.

Чемодан Петрик положил, но сам садиться не стал. И вдруг у него часто забилось сердце: он услышал, как Гайзоктер произнес имя Йоси Либерса, отца Переле. А где он, Йося Либерс? Где Переле? А вдруг бричка поедет к ним?

Гайзоктер Петрика не узнал. Он был так занят приездом Йотеля и наговорами на Либерса, что Петрика и не приметил. Конечно, взгляни он на него, вспомнил бы про забастовку и про лошадей, которых Лям и Петрик увели, когда убегали из дому.

Но это совсем другой Гайзоктер! Он чем-то очень озабочен, заметно похудел. Все встречные униженно кланяются ему, он их обзывает: «Собаки, воры, жулики», глаза у него так и горят. Но Гайзоктер, сам Гайзоктер дрожит от страха перед Йотелем. Очень хорошо!

Петрик тоже забрался в бричку.

Если они едут к Йосе Либерсу, то, может, он увидит там Переле? Он спрыгнет с брички, а ему навстречу выбежит Переле: «Ой, кажется, Петрик?» — «Да, Переле, это я».

Лошадь легко мчала бричку мимо золотых баштанов, где зрели кабачки и арбузы. Позади стлалась густая пыль; иссушающая пыль позднего лета толстым слоем окутывала все вокруг.