Лям и Петрик

А монашек, со шкаликом за пазухой, маленький, жиденький, катился по дороге, держа путь к монастырю, где суетились подносчики кирпича и леса.

Миновав вокзал, Петрик вышел на пути и уселся на рельсу неподалеку от попа, который, пристроившись на большом узле, макал лимонного цвета калач в расплывшийся студень.

Петрик выругался:

— Эх дурень! Надо было сразу крикнуть: «Лям!» Он бы выскочил из вагона, и мы что-нибудь придумали бы. Дурень я, дурень!

Он посмотрел на чужую станцию, на чужие просторы и осторожно ощупал пустой карман, чуть-чуть прикоснувшись к нему, точно боялся причинить себе боль. Потом он цвиркнул сквозь зубы, и плевок вонзился в землю, как штык. Это значило: «Плохи твои дела, Петро!»

После этого он встал и отправился в другой конец вокзальчика, к жандарму, стряхивая на ходу пыль с того бока, на котором валялся под лавкой в проклятом вагоне. Возле двери жандарма его раз десять бросало то в жар, то в холод. Он достаточно наслышался о том, из каких ремней плетутся жандармские нагайки.

Жандарм поднял на него колючие глаза:

— Чего тебе?

— Отдайте деньги!

— Что-о? Подойди-ка поближе!

Петрик отступил на шаг.

— Мне надо ехать в Херсон. Отдайте!

— Сейчас я тебе отдам! — вскочил жандарм, Петрик вовремя пригнулся и выскочил вон.

«Как же ему прожить эти три дня до следующего поезда на Херсон? Хоть бы есть не хотелось!»

Петрик опять вернулся к жандарму, дотронулся было до дверной ручки, но двери не открыл, а опустился возле нее на пол.

Мимо него медленно прошествовал толстый, благодушный поп. На Петрика повеяло смачной теплотой, как будто у попа под рясой не живот, а горшок с горячей требухой. И солнце тоже вкусно мазнуло теплым лучом его зажмуренные глаза, посеревшее лицо, где горела пораненная губа.

Петрик встал, подошел к канаве, которая тянулась вдоль полевой дороги, и повалился в густой бурьян, над которым плыл угар от высоких сероватых стеблей горчавки. Несколько лавчонок у вокзала и буфет в пассажирском зале, набитые всякой снедью, колбасой, булками, не давали ему покоя. Одна мысль донимала его: «Скорей бы достать работу! Хоть какую-нибудь работу!» Что же завтра предпринять? И вдруг ему пришло в голову, что он ведь может направиться к монастырю, где на лесах сейчас трудится рабочий люд, и его возьмут. На душе сразу стало легко. Но через минуту его опять охватило уныние: «Нет, его не возьмут, и ему снова придется без дела слоняться целый день. А бывают же на свете счастливые люди: работают от зари до вечера!» Эти мысли терзали, мучили его, пока он не уснул.

Когда он проснулся, день уже был на исходе, в горле саднила горечь, сердце терзала тоска, хоть пальцы грызи. Ноги сами понесли его, сонного, к речке.

Его длинное, худое тело было в расчесах от грязи. Но под серой, некрасивой кожей наливались мальчишеские мышцы, которые знали свое: они быстро росли и требовали себе работы.

Петрику всегда хотелось иметь чистое тело, свежее, вымытое, тугое, чтобы оно скрипело под руками; чтобы видно было, как под кожей кровь переливается по жилам. Его всегда тянуло полоскаться в воде. Когда он работал у помещика Лукьянова и пас его свиней, он наслушался о многих господских утехах. Но больше всего ему запомнился водяной ящик. В него наливают горячей воды и купаются. Потом воду выливают и наливают новую. И так целые дни.

Он «намылил» тело жидкой грязью, долго тер его, снова и снова окунался в мутную воду и никак не мог накупаться, пока наконец не почувствовал себя чистым и бодрым. Тогда он снова отправился на вокзал.

У жандарма он застал по-княжески разодетого человека. Как будто он его где-то уже встречал: широко открытые глаза, добрый взгляд, розовые, пухлые щеки. Казалось, он вылеплен из чистого сала. И такой он весь приятно-подвижный! Утром этот необычный человек подкатил к вокзалу на бричке, спустил толстые ноги, но не так, как это делают полные женщины, а быстро, ловко, и бросил на собравшихся счастливый взгляд, будто подмигивал и спрашивал у них: «А ведь хорошо? Правда, хорошо?»

Позднее Петрик видел его через окно, там, где стоят телеграфные аппараты и где работают люди в мундирах с медными пуговицами. Этот человек вел себя там совсем как дома. Он подносил всем пачку папирос, обернутую в золоченую бумагу, но видно было, что он не чета тамошним.

Теперь он сидит возле жандарма, а перед ним на столе большая миска свеженьких початков кукурузы. Над миской столбом вьется пар. Оба — и жандарм и незнакомец — сосредоточенно грызут початки и водят ими вправо-влево вдоль рта, точно играют на губных гармониках. От напряженной работы челюстями глаза у обоих выпучены.

У Петрика засосало под ложечкой. Он резко, точно камень, швырнул:

— Отдайте деньги!

Жандарм вскочил с початком во рту. Петрик не шелохнулся.

— Отдайте деньги!

Лицо жандарма налилось гневом. Ловко орудуя желтыми мелкими зубами, он быстро очистил початок, размахнулся и швырнул его Петрику в лицо. Но Петрик не отступил и только приложил руку к пылающей щеке:

— Отдайте деньги!

— Ах ты оборванец! Знаю я вас! Вам бы только украсть, стащить!.. Покажи-ка твой паспорт!