Лям и Петрик

Когда мама вечером пришла домой, Лям лежал на сундуке и учил букварь. Он крикнул ей:

— За один вечер научился читать. Я буду быстро-быстро читать, увидишь!

Он читал каждый вечер, не пропуская. А потом, когда наступила зима и раскаленная печь задышала жаром золотистой соломы, Лям часами лежал на печке и без устали читал настоящие книги. Он ровным счетом ничего в них не понимал, да и считал, что знать русский — значит уметь бегло читать, а понимать все, что читаешь, — дело десятое. И он на самом деле читал уже бойко, к тому же и Петрика учил.

На всех книгах Тодреса Лям надписал свое имя. Они вместе с Петриком решили весной, когда пройдет лед, устроить школу, чтобы все ребята с их улицы стали учеными. Лям и Петрик отпустят длинные волосы и будут учителями.

И вдруг на их дом снова нагрянула чахотка. На этот раз она унесла маму.

Лям и Брушка совсем не находят, что мамалыга приедается. Они отлично едят ее и на завтрак, и на обед, и на ужин — мамалыга пресная, мамалыга соленая, мамалыга чуть сдобренная постным маслом. Мамалыга — она ведь дешевле хлеба и гораздо сытнее. Хлеб — для богачей, это несерьезная еда — не успеешь оглянуться, как ты его уже съел и опять есть хочется. Зато когда бабушка сделает свечи для Гробилихи и Гробилиха хорошо заплатит, она приготовит кисло-сладкое жаркое.

Как Лям ни был занят телефоном, который он мастерил в углу за печкой, все же при слове «жаркое» он ощутил, как мамалыга лезет обратно у него из горла. Он весь до отказа набит мамалыгой. Она, кажется, даже в носу у него, и он немного гнусавит из-за этого.

Кто скажет, что бабушке уже шестьдесят с лишком? У нее прямая, стройная фигура, на впалых, тонких щеках играет румянец, а глаза у нее не маленькие, не старушечьи щелочки с подглазницами и морщинками. Нет! У нее округлые серые глаза пепельного цвета. Они у нее глубокие-глубокие. Иной раз, когда она задумается или молча взглянет в окно, особенно видно, какие у нее чистые, глубокие глаза, — даже дух захватывает. Серовато-пепельный цвет ее глаз нередко напоминает тот удивительный предрассветный час ранней весны, когда все еще подернуто жемчужной, пепельной дымкой. Кто, глядя на нее, скажет, что вот уже шестьдесят с лишком лет она живет в беспрестанных трудах и лишениях?

Вот она мастерит для богачки Брохи, для Гробилихи восковые свечи. Она умеет лить и сальные свечи. Бабушкины пальцы — точно пять костяшек, покалеченных и израненных в ежедневной грязной, тяжелой работе, — ловко бегают по доске. Она крошит кружки воска, кидает его в крутой кипяток, потом ловко разминает все это и превращает в один ком. Затем шлепает этот ком на гладкую доску, живо раскатывает его, вытягивает, делает канавку и, вложив в нее фитиль, сплетенный из серых ниток, сразу же снова закатывает воск. И вот уже получилась настоящая свеча. Бабушка спешит, надо все закончить, пока воск не остыл. Она вся в поту, но трудится без передышки. Свеча еще не совсем отделана, она толстовата, неуклюжа, и бабушка кричит:

— Лям, живо скребок!

Лям приносит из кухни раскаленный скребок. Бабушка проводит горячим железом по свече, выравнивает ее, заглаживает все ямки и бугорки. И свеча на глазах становится прямой, ровной, гладкой — настоящая восковая спица.

Брохе Гробилихе столько же лет, сколько и бабушке. Выросли они под одной крышей, на одной помойке выпестованы, но Гробилиха давным-давно забыла о том, что они с бабушкой когда-то были неразлучными подружками. Да и бабушка об этом забыла.

Гробилиха хромает, щеки у нее лоснятся и горят точно кораллы. Припадая на ногу, она рассуждает:

— Свечи — дело богоугодное. А за работу во имя Божье мзду не взимают. И за что я вам плачу? Только по собственной глупости.

И она сует бабушке несколько грошей.

Однако сама Гробилиха потом втридорога продает эти свечи и неплохо наживается на богоугодном деле. На этот раз она рассуждает так: чего недостает Всевышнему? Рта у него нет, есть ему не нужно. Да к тому же он сам творец вселенной. Как же на нем не нажиться?!

Лямины руки с каждым днем становятся все ловчей, все искусней. Кто не взглянет на его руки, обязательно подумает: «Да, из него выйдет отличный мастер, если только чахотка не унесет раньше времени, как унесла всю его родню». Лям уверен, что он пойдет учиться; учится ведь Хаскель, сын тети Голды, Салин братишка.

Бабушка восхищена всякими поделками, которые Лям мастерит с утра до ночи, историями, которые вычитывает из книжек, а все же корит его за то, что он за многое берется, но ничего не доводит до конца:

— Опять отодрал дощечку у скамейки! Ну на что это похоже? Опять резал ножницами жесть и затупил их! И снова не доделал до конца. Куда же, Лям, годится такая работа?