Лям и Петрик

А потом пришла Геля-Голда, дала Ляму денег и велела снова сбегать за четвертинкой масла: она поджарит ему луковку.

Лям с сестричкой на руках опять отправился к лавкам. Его провожала Саля. Они добрались до рухляди за лавками и расселись там. Копались они много часов и находили все новые и новые клады.

[4]

Ляму было чем похвалиться, когда все вернулись со свадьбы: за это время он научил Брушку ходить. Он учил ее так: поставит у стены, отнимет у Брушки бублик, разжует кусочек и, встав у другого конца стены, протягивает разжеванное Брушке. Голодная девчурка тянется к бублику и, держась за стенку, переступает с ножки на ножку.

Мать засияла, увидев это.

Сразу после свадьбы дяди Шомы стали думать о свадьбе Тодреса. Денег не было, и мать бегала по городку, пытаясь у кого-нибудь хоть немного занять. Однако охотников давать деньги в долг не было. Да и на что глядя? Жених вот-вот протянет ноги.

А отец снова исчез. За те два дня, что он пробыл дома, они с мамой и слова не вымолвили. И вдруг уже перед самой свадьбой он снова объявился и тут же слег. У него было просветленное, спокойное лицо. Он велел поставить возле кровати ящик с песком, куда сплевывал и плевки засыпал. Первые два дня он лежал молча, на третий день оживился, повеселел. Все обрадовались, и Лям побежал доложить Петрику, что папа почти здоров. А когда он часа через два вернулся, отец сел в постели, взял свою ермолку, подозвал Ляма и сказал:

— Почему тебя не было, когда я тебя звал? Кто будет выносить мою плевательницу? Ну-ка снимай штаны и ложись!

Так это было странно и неожиданно! Никогда он дома не бывает, какой-то чужой, нездешний — а теперь ведет себя как самый настоящий отец!

Лям улегся возле кровати и поднял повыше задок, чтобы отцу было с руки. Отец несколько раз легонько шлепнул его ермолкой. А часа через два, еще солнце не успело зайти, отец умер.

Дело с женитьбой Тодреса помаленьку продвигалось. Правда, свадьбу отложили неизвестно на сколько, а сам Тодрес все больше и больше сутулился. Мать превратилась в настоящий скелет. Соседи шептались за спиной: «Ну совсем покойники! Кто кого здесь поведет к венцу? Только свадьбы им не хватало».

Однажды при Ляме завязался горячий спор между Элькой, Тодресом и бабушкой, он сопровождался руганью, проклятиями. Дело происходило в задней комнате, разговаривали шепотом, чтобы, упаси боже, не услышала мама, которая снова в тупом забытьи часами просиживала на дворе, прислонившись к стене.

Это странное, приглушенное препирательство началось из-за какой-то записки, которую мать оставила на могиле раввина.

— Сейчас же отнеси ее обратно! — приказывала бабушка Тодресу, и ее раскрасневшееся лицо вздрагивало от сдерживаемого плача.

Элька изводила Тодреса, требовала, чтобы он показал ей записку. Но Тодрес сидел с желтым, окаменевшим лицом и упорно молчал. Только изредка он повторял одно и то же:

— Нет записки. Пропала записка. Зачем ей валяться на могиле? Чтобы весь город знал про наши домашние дрязги? Эти записки никого не исцеляют.

Бабушка вытерла фартуком разгоряченное лицо и вышла из каморки.

Не успела она скрыться за дверью, как Элька набросилась на Тодреса.

Лям прильнул к окошку и, как человек опытный в таких делах, следил за схваткой. Тодрес неумело защищался, несмотря на то что он был старше, выше и тяжелее Эльки. Он скорчил странную гримасу и, не то смеясь, не то плача, продолжал отбиваться от Эльки. Вдруг она ловко схватила его за ногу, повалила на кровать, затем вытащила его руку из кармана и, выхватив у него клочок бумаги, сразу же бросилась вон.

Лям мог бы в два прыжка догнать Эльку и вырвать у нее бумажку. Ему до смерти захотелось узнать, какие секреты в этой бумажке. Он подсмотрел, как Элька спрятала записку за трубу, и, улучив удобную минуту, извлек ее оттуда.

Несколько дней подряд он ее читал, перечитывал снова, мало что понимая и по-своему пересказывая содержание записки Петрику.

Вот что в ней было написано:

«Святому раввину пускай его благодать почиет на всех людях.