Левитан

Весь город благодаря этому разговору казался мне красивее. Меня сопровождал заговорщически озорной взгляд докторши, когда я в конце спокойно и вежливо ответил: «Спасибо!» Я опять несся в центральную тюрьму, я вновь был под следствием.

Позднее, еще в тюрьме, я узнал, что какие-то люди в одиночках получили задание перепечатать некоторые отрывки моих стихотворений из изъятых книжечек. Юрист, осужденный за коллаборационизм, перепечатал один сборник под названием «Финисовы вечерние рассказы»; это было повествование белым стихом — каждый вечер заключенный Финис рассказывает о своих эротических приключениях. Кто-то другой получил книжечку с закладками: откуда докуда он должен перепечатать, прямо по номерам — ведь я пересчитал все строчки и пронумеровал каждую пятую.

Чистильщик принес мне одну военную книгу на немецком, автор — Шлиффен. По заявлению Кейтеля, это был один из учебников по стратегии Гитлера. Тогда я себя чувствовал будто под тяжелым прессом: я не мог вдохнуть так глубоко, чтоб хоть чуть-чуть передохнуть, у меня начинало болеть в области сердца, боль была тупой и противной — ночь и день, — я стал похож на тень, иногда у меня проблескивала мысль, что я — покойник, который уже пережил собственную смерть. В таком состоянии восприятие живого, да и мертвого — ожившего в воображении, когда человек дает имена кирпичам или камням, выглядывающим из-под отвалившейся штукатурки — или отупляется, или заостряется. У меня заострилось. Чистильщик дал мне старую иллюстрацию, на которой было изображено море, — из-за нее у меня начало жечь в кишках.

И еще кое-что: глаза. Свет для меня стал тусклым — солнце чужим, смутно-желтым, будто горит там наверху абсолютно новая планета, светящая меньше и слабее, зелень становится утомительной (прогулка) и песок — ослепительно-светлым, отдаленные женские голоса — чем-то странным, какое-то безвоздушное пространство, начинающее к вечеру трепетать, что ощущаешь как легкий электрический ток.

Ночи становятся длинными, и в сны прокрадываются неприятные вещи, иногда просто отвратительные. Так, мне снилось, что у меня был половой акт с саламандрой, большой, как человек, — и даже сейчас меня охватывает ужас от этого воспоминания.

Погода не расточает больше свои чары, которые в первые годы я пытался излить в стихах.

Меня ведут на осмотр в больницу, я попадаю в руки маленькой толстенькой докторши, известной «строгой партийки». Здесь даже не запрещалось говорить с ней. Закончив, она окинула меня взглядом с головы до пят и сказала:

— У вас отличные брюки! Мы были бы рады, если бы могли одеть так наших больных.

Я ответил ей:

— Спасибо. И у вас очень хороший халат.

— Что вы хотите этим сказать? Я говорю абсолютно серьезно.

— Я тоже. Жаль, что вам халат не идет, в нем вы совсем приземленная.

Пока ты злой, ты жив. И пока ты любопытен. Я записал себе имя самой старой женщины в Германии — Берта Ганцлин, — которая на 105-м году жизни заявила: «Я еще не хочу умирать, потому что желаю знать, чем все это закончится».

Бой против всех видов смерти — той, что рядом с тобой, и той, что в тебе! Гуманизм нас предал и даже осмеял тогда, когда мы все с людоедами во главе стали гуманистами, бывшие католические инквизиторы проповедуют гуманизм, экзистенциалисты публикуют необоснованные трактаты во имя гуманизма (Сартр: «L’existencialisme est ип humanisme»[46]… не знаю, зачем — если перед нами ничто?), марксисты стали гуманистами (я не могу это увязать с «классовой враждой»). Индийцы ссылаются на древние философские труды, в которых они обосновали «первый» гуманизм; в заточении я встречал уголовников с отвратительными деликтами и осведомителей, выступавших за «человека». Конфуций — единственный, кто разделил людей на добрых, средних и абсолютно испорченных, но атакующий английский либерализм и борющийся марксизм подмыли основание у его окаменевшего учения. Думаю, придет время, когда опыт сорвет маску с лица всеобщего вербального гуманизма, который под лозунгом «хочешь войны — готовься к миру» прикрывает гнилость международных отношений. Мотивировать мораль гуманизмом — адски рискованно, бог со своими санкциями был более колоритен.

Мораль создают обстоятельства, однако на некоторые из них можно воздействовать, а на другие — нет, другие растут самовольно. Двойная мораль необходима в мире вражды. Согласно морали некоторых нетерпимых идеологий уничтожение противника — это героизм, однако согласно традиционному этосу, упорно сохраняющемуся в народе, тот же самый поступок — это убийство. Перед Нюрнбергским судом сидели только высокие чины. И будем покойны, это был не первый и не последний пример такого рода.