Левитан

Художник дает надзирателю картину, писанную масляными красками, чтобы тот ее продал за пару тысяч, а ему принес кусок сала и, может быть, чекушку шнапса. Мастер-столяр сделает из прекрасного дерева старшему надзирателю или даже комиссару (вопреки всем правилам) мебель для спальни, а администрация выставит счет только за столик. Эта взаимовыгодная контрабанда приносит столярам из тюремных мастерских еду и сигареты. Хозяйственник подкупает арестанта, заведующего бухгалтерией, и тот записывает данные в соответствии с его инструкциями — еда, естественно, никакая, и заключенные расплачиваются за это своим здоровьем, а хозяйственнику — доход. Так что эта хозяйственная гнида, бывший холоп, зарабатывает дважды: первый раз еще на воле, когда, например, купил вагон фасоли, который надо было бы сжечь; в каждом фасолевом зернышке было не меньше трех маленьких жучков; на складе, куда отправили эту исключительную провизию, все ими кишело, зерна просто путешествовали туда-сюда. И пиршество жуков длится еще полтора года, порождая такие разговоры: «Что сегодня на обед?» — «Мясо!» — «Черт, ведь не праздник!» — «Нет, жучье мясо!»

Какой-нибудь надзиратель вынесет из корзинной мастерской корзины, плетенные из ивовых прутьев, и за пределами тюрьмы переведет их в деньги. Корзинщики получают несколько яиц и кусок сала.

При старом начальнике тюрьмы вся эта контрабанда была сложной и очень опасной. Тот или иной надзиратель вдруг переставал появляться в мастерской — и мы видели его на сторожевой вышке с ружьем на плече — в наказание. При новом (шалтай-болтае) все эти сделки стали чуть ли не обычаем. (Заводы — рабочим, тюрьмы — надзирателям!) «Жандармы» стали всемогущи и еще надменнее, еда ощутимо ухудшилась, стукачи получали разрешение носить волосы длиной пять сантиметров, что развилось в настоящие прически. В «культурный» золотой период прически стали настоящим культом. А нас стригли даже при минус двадцати «под горшок, под ноль» (хотя мы слышали, что русские стригли и сбривали даже брови заключенным, не знаю, правда ли). Основание для всех мучений — гигиена. Все нам на пользу! Все старания для нашего блага!

Так меня заложил один тип из амбулатории (бывший домобранец) — что у меня есть дрессированная мышка в камере и что мыши — переносчики болезней. Все для нашего блага! Они ворвались в камеру как раз, когда мышка раскачивалась на своих маленьких качельках и не успела убежать. Ее забрали и отнесли в амбулаторию, где ее этот сто раз проклятый белогардист собственноручно утопил. Сегодня он — уважаемый гражданин, по профессии — зажмурьтесь — магистр фармацевтики! У него тоже был улучшенный паек, потому что передавал лекарства, предназначенные для заключенных, тюремному персоналу. Волос он не носил, потому что был лысым.

Изготавливают также электрические кипятильники и даже плитки для надзирателей. Это, по крайней мере, никому не вредит.

Я как раз возвращался в цепях из диспансера в хорошем настроении, как до меня долетела новость: транспорт! Это никогда не сулит ничего хорошего, особенно в моем бедственном положении. Уже сам транспорт дьявольское испытание, да еще к тому же не знаешь, куда тебя тащат и зачем. Обыски сначала, наручники, мучения во время пути, опять обыски, ожидания, нервы.

И это как раз посреди моего нового труда — пишу книгу с названием «Душевный промысел», и мне кажется, что получается. Зачем у меня было хорошее настроение! Этого арестант никогда не должен себе позволять, всегда из этого получается что-то отвратное. Конечно, в хорошее расположение духа меня привел разговор с докторшей, делавшей мне искусственный пневмоторакс. Вкалывая иглу и накачивая в меня воздух, она, не обращая внимания на протесты надзирателей, разговаривала со мной. Они приказали и мне молчать, однако это было бы невежливо по отношению к приятной докторше. Жандармы раздражали ее, потому что по ее просьбе не захотели снять мне наручники, когда я лежал на той софе и ждал прокола длинной иглой. Она сказала мне: «Здесь больница, здесь командуем мы!» А главный надзиратель: «У меня такие инструкции». И ничего не произошло. Через некоторое время надзиратель пробормотал: «Его вы будете ловить, если он выскочит из окна?» Она же мне озорно улыбнулась.

— Меня интересуют ваши мемуары, — сказала она.

— Обоснованно, — ответил я.

— Только боюсь, чтобы вы меня не изобразили в плохом свете, потому что я вас уколю.

— Fiat iustitia, pereat mundus![45]

Тут надзиратель подскочил:

— Тишина, Левитан!

— Было больно? — спросила докторша, протолкнув иглу между ребер.

— Не очень.

— Признайтесь, что я хорошо справилась.

— И под большим давлением я не сознался бы ни в чем, кроме того, что я родился.

— Тишина, Левитан, я сказал!

— Дышите глубоко, пожалуйста. — И через мгновение: — И как все-таки вам живется?

— Спасибо, отлично.

Тут у надзирателя замечаний не возникло. Когда я встал с лежака, докторша заметила еще:

— В любом случае мы всё узнаем из ваших книг.