Левитан

Следующим моим успехом было то, что я взял парнишку рядом с собой, скажем — Чопа, себе в адъютанты. Это значит, что он заведовал моим имуществом (еда, сигареты), что он был моей швеей (зашил мне штаны, которые начали расходиться сзади, и заштопал носки) и сапожником (починил мне ботинки). Из костей цыпленка он мастерил отличные иглы, что не так быстро делается, иглу надо еще заточить, тяжелее всего — сделать хорошее ушко; шесть из них сломается, прежде чем седьмая удастся. Он был осужден за тройственное сотрудничество (с американской, итальянской и нашей разведслужбой), и доллар был для него дороже, чем динар и лира. Его голову спас только юный возраст. Он был спокойный, приятный парень и довольно смышленый. Когда наступало время почесать языки, он только улыбался. Никогда не выказывал ни малейшего волнения. Он прошел американские курсы для агентов. Рассказал мне ряд интересных вещей. Например — задержание опасного, вооруженного и натренированного противника. Идешь мимо него, когда вы встречаетесь, будто ты его вообще не видишь, а потом разворот и револьвер в спину. Лечь на живот! Быстро забираешь у него оружие, а потом штаны и трусы вниз, яйца вытягиваешь ему между бедер назад и на них надеваешь петлю из струны. И опять штаны вверх! И ведешь его, как быка за кольцо. Если упирается — затягиваешь, и он падает от боли. И так спокойно ведешь его среди людей.

Тогда я не догадывался, в какое гнездо я попал. По крайней мере половина были стукачи, а половина — на испытательном. Поскольку один про другого не знал, кто он, или вел себя так, будто не знает, то и стукачи стучали друг на друга. Регулярно кто-нибудь шел на допрос. Или у него было «особое свидание». Или он был на медосмотре (что было правдой, но между тем он заскакивал еще и к комиссару для доклада). Один исчез на несколько дней. Вернувшись, он рассказал, что его бросили в карцер, поскольку кто-то на него нажаловался. На самом деле он где-то писал на нас свой донос. Про меня ни один ничего не вынюхал, и еще несколько было таких. Самый грязный стукач (под «грязный» я имею в виду то, что он добавлял отсебятину, лгал и запутывал факты) чаще всего ходил на допросы. Возвращаясь, он разыгрывал целые трагедии, как ему «закручивают гайки» из-за какого-то «вновь раскрытого» дела. Он был «старый деликт», член квислингской оккупационной политической полиции, так называемой ПП. Все эти «пэпэевцы» и гестаповцы вышли из тюрьмы раньше меня — этот по амнистии, тот по болезни, третий за «хорошее поведению в тюрьме» (возможность освобождения по отбытии половины наказания). Если бы что-то было на моей совести, наверняка они поймали бы и меня в эти расставленные сети, ведь тогда я еще только проходил начальную школу тюремного образования. Позже политкомиссар тюрьмы с усмешкой сказал мне: «Левитан, Левитан, вы себя считаете таким умным, а попадаете в каждый капкан из расставленных нами на вас!» Позже, когда я уже был «prison graduated», тот же самый политкомиссар мучительно разгадывал загадку моих отлучек из ареста и возвращений, говорят, ничего подобного не случалось «аж до Владивостока».

В камере были «старые деликты» (оккупация) и «новые деликты» (Запад), только один утверждал, что он — «восточный деликт», но это, по-моему, вряд ли. Позже мы узнали, что живем по сравнению с «восточными деликтами» в лагерях, как лорды в отелях. Узнали такие подробности, что даже у нас волосы становились дыбом. В политике свой бывшего своего ненавидит больше, чем противника. Во времена инквизиции францисканцам, арестованным доминиканцами, доставалось куда больше, чем схваченным туркам и безбожникам.

Чистильщики обеспечивали переписку с заключенными женщинами. Те посылали нам письмеца куда более крутые, чем мы были способны написать. Если бы не было Саботини, знавшего наизусть половину «Искусства любви» Овидия, мужская половина была бы посрамлена. В письмах было много разных сальностей, иногда писанных тремя-четырьмя почерками, приписки и украшения.

«А ваш червяк только чтобы ссать?» — спрашивали они, и другая женская рука приписывала: «Когда его суешь тому в окулярах, думай обо мне».