Левитан

Телевидение тоже пошло к чертям. Забрали у нас зеркало, и отбыл домобран с очками для близоруких. Но мы сделали новые карты и там у туалета, место, хуже всего просматривавшееся из окошка (хотя настоящего «мертвого угла» не было), устраивали партию «шнопса»[27], в основном играя втроем, иногда вчетвером: трепло (который «развлекался с народными героями»), печальный и задумчивый медик, я и вновь прибывший уголовник — отличный карманник, которого мы называли «профессор», потому что он преподавал на факультете карманников в Загребе. Потом на допросе в полиции его выдал ученик. У него нашли сценарии, размноженные на циклостиле, и манекены, на которых они тренировались на семинарах. Это был проницательный, проворный мужичок, воспринимавший свою профессию как любую другую. Было удовольствием следить за его руками, когда он раздавал карты. Выиграть у него, естественно, было невозможно. Он был очень опрятно одет, элегантен и приветлив, знал толк в таких шутках, которые схватывают суть, но не агрессивны. Как «уголовника» его вообще невозможно было воспринимать, поскольку философски он был над моральными проблемами собственности. Он гордился тем, сколько «молодежи воспитал», помог им зарабатывать на хлеб, и большинство его не разочаровало. Его ученики были лучшими в стране. Один работал в Белграде, другой — в Скопье, третий — в Сараево. И один раз в год у них проходит встреча (конгресс) где-то у моря — по обмену опытом. Некоторые приезжают даже из-за рубежа.

Так однажды играем мы, как вдруг открывается дверь. «Карты сюда!» Это был рослый надзиратель, очень строгий, но не суровый. С заключенными он не разговаривал. А карт нигде нет. Какие карты? «Какие-какие — я ведь видел собственными глазами. Карты сюда, или еще узнаете!» Карт нет нигде. Он позвал коллегу, вдвоем они обыскали камеру, даже заглянули в мокрое белье в тазу, перерыли все наши вещи, один аж посмотрел в туалете. Надзиратель настаивал, что видел карты. Даже его коллега стал косо на него поглядывать. И они ушли без карт. Через какое-то время мы снова в карты. Аккуратно, со стражей у двери. И дверь снова открывается. «Теперь-то вы не будете болтать, что я не видел карт?» А карт снова нигде нет. «Чистильщики! Камеру закрыть!» Они обыскали всех нас, все уголки, все вещи, тюфяки — всё. Карт нет. Надзиратель почесал у виска. «Послушайте, я ж не слепой и карты видел. Карты из камеры никуда деться не могли. Скажите, где они, а я оставлю вас в покое и можете играть дальше!» Тогда профессор вытащил их у него из кармана. Надзиратель развернулся на каблуках и ушел. А мы играли, сколько хотели, когда он был на посту. Он был человеком слова, что, впрочем, не является отличительной чертой полицейского. Чаще всего с заключенным происходит то же, что с цыганом, которому обещали отпустить, если сознается. И бедняга попался. «Эх, теперь ты признался, Цы́га! За это мы половину тебя простим, а половину повесим».

И для меня пришло время транспорта. Человек со списком, оглашавший имена, назывался «падальщик», потому что ничего хорошего нельзя было ждать от его появлений. Он уводил на процедуры исполнения смертных приговоров, на жестокие допросы, в карцер и на транспорт. Собрали нас около двадцати пяти человек посреди ночи перед складом, расположенном на первом этаже, раздали нам «все наши вещи» и оставили ждать два часа. Потом послышался лязг цепей.

Пятерых из нас заковали: каждому по отдельности надели английские наручники с защелкой (с ними нельзя даже шевельнуть рукой, поскольку при каждом движении они затягиваются на один зубчик) и еще по двое общей цепью, один остался сам. Сковали они только бывших партизан и пойманных «крестоносцев» (послевоенные бунтари, прятавшиеся в лесах, вскоре почти истребленные). Военных и уголовных преступников не сковывали. Я был скован наручниками в паре с пилотом-офицером (я слева — он справа), вполне приятным человеком. Несмотря на их приказы «тишина», мы всю дорогу разговаривали. Началась одна из тех дорог, которых я прошел за семь лет еще шесть — перемещение из тюрьмы в тюрьму.

Вели нас еще ночью посреди дороги, в скованных руках было тяжело нести коробку ЮНРРА[28] со своими вещами так, чтобы наручники не сжимались. На вокзале у нас уже были абсолютно синие руки.

Езда на поезде. Через город. В тюрьму, построенную по подобию раскрытой руки с пятью раздвинутыми пальцами, посреди звездообразного основания находился большой центральный корпус, у входа тюремное начальство, вокруг — стена и сторожевые вышки. Все прочие корпуса были построены наподобие кораблей в четыре этажа, посреди находилось большое, с высокими потолками помещение, от которого по всем этажам бежали коридоры, задняя стена была из толстого непрозрачного стекла, перемежавшегося с решетками. Каждый корпус назывался по-своему: «одиночный», «общий», «корпус Цэ»… и так и говорили «первый одиночный», «второй одиночный», «третий одиночный» или первый «Цэ», второй «Цэ», третий и так далее.