Лев пробуждается

— Вы не Файф, — отрезал Уоллес, и хотя слова прозвучали негромко и мягко, каждый расслышал, как они лязгнули по гордыне Макдаффа, будто клинок по кольчуге. — Государь Файфский — малый отрок, удерживаемый англичанами последние дюжину лет. Файф ныне в попечении Короны, доколе оный не вернется туда, а в отсутствие короля в распоряжении Хранителя. Каковой аз есмь.

Он чуть подался вперед, и Макдафф, не удержавшись, отклонился.

— Так кто же есть Файф, мой государчик?

Последовало молчание, и Уоллес, изобразив на лице свирепую ухмылку, хлопнул по своей гербовой накидке:

— Аз есмь.

И взмахом руки указал себе за спину, не отводя глаз от мертвенно-бледного лица Макдаффа.

— Вон там, за мочижинами и бочагами, — враг. Обратите свой гнев на них, государь мой, а не на своих. — И кивнул Хэлу: — В путь, как приказано.

Поддав Гриффу пятками, тот двинулся вперед перед насупленным взором Макдаффа, и его люди потянулись следом, как поземка. Файфу потребовался добрый ярд, чтобы снова обрести голос и наскрести довольно гнева взамен отваги, хоть он и бросил в спину Хэлу испепеляющий взгляд, прежде чем набрался духу обернуться к Уоллесу.

— Сиречь вот до чего мы дошли, — рыкнул он, круто натягивая удила, чтобы развернуть коня. — В наши дни правят мелкопоместные князьки и разбойники. Сему не устоять, любезный. Сему не устоять.

«Да и ты не устоишь», — с горечью подумал Уоллес.

Хэл с хобиларами ехали прочь, спинами чувствуя воображаемый жар, мимо правого фланга, вверх от кольца из тысячи человек, прозываемого шилтроном. Это старинное слово, пришедшее с севера, означает «щитовой отряд», хотя половине людей в нем это было неведомо, а второй половине до этого не было дела; они усердно вколачивали вокруг себя колья на расстоянии четырех-пяти футов друг от друга, связывая их между собой сплетением веревок.

Четыре таких кольца шли подряд, в каждом не меньше тысячи, но не больше двух. А в промежутках терпеливо ждали высокие, мускулистые уроженцы Селкерка, не спеша снаряжая луки, проверяя оперение стрел и стараясь не обращать внимания на своего командира сэра Джона Стюарда, разъезжающего туда-сюда с распоряжениями, наставлениями, с бешеным приливом энергии, не дававшей покоя ни ему, ни его взмыленному коню.

— Дадут деру, — проворчал Куцехвостый, и Хэл, сообразив, что он имеет в виду рыцарей, оглянулся на суету и сутолоку света Шотландии.

Ни Брюсов, ни Баллиолов, ни единого государя из Коминов; хоть они и прислали людей, но остались по домам, потому что ни за что не поддержат один другого и уж тем паче выскочку Уоллеса. Посвящен ли он в рыцари, нет ли, его продолжают насмешливо обзывать — хоть и не ему в лицо — ничтожным разбойником.

По крайней мере, так будут звучать отговорки, думал Хэл, но правда в том, что на самом деле они куда больше боятся Длинноногого и стараются умиротворить зверя всеми силами.

Они побегут, сказал себе Хэл, и эта мысль навалилась ему на сердце холодным мокрым булыжником.

* * *

От приторности причастного вина, чересчур сладкого на вкус Эдуарда, во рту все слиплось. Ребра ныли: вчера вечером из-за придурка конюха на него наступил его же собственный конь, и короля ничуть не утешало, что теперь конюх нянчится с собственными ребрами и напрочь исполосованной кнутами спиной.

Правду говоря, мрачно размышлял Эдуард, ребра просто ноют сильнее, чем все остальное: спать на сырой земле, завернувшись в плащ, как простой пикинер, на диво благотворно для репутации, но отнюдь не на пользу суставам.

Stabat Mater dolorosa, luxta crucem lacrimosa, dum pendébat Fílius[80].

Храмовники в день чествования их излюбленной святой — самой Пречистой Девы — пришли почти в такое же неистовство, как безумные брабантцы, подумал Эдуард с хмурой улыбкой. Добро, пусть же Матерь Скорбящая не покидает своего поста у Креста, коли сие повергает сэра Брайана де Джея и брата Джона де Соутри в воинственное исступление.

У скоттов просто недра протекут, когда храмовники пойдут в атаку во всем своем бело-черно-красном великолепии со свитами — пусть и небольшими, но чернополосный Босеан, несомненно, стоит еще сотни рыцарей.

Ветер донес со стороны рядов мятежников отдаленное вяканье, и Эдуарду не требовалось прислушиваться, чтобы понять, что они кричат.

Берик!

Будто он устроил там какую-то кровавую резню. Погибло всего-то несколько сотен. Тысяча, по крайней мере, — ничуть не больше, чем в любом взятом городе во время кровопролитной войны, и заслуженно, за сопротивление. Какие там реки крови, как расписывают эту оказию скотты…

Возвышенные голоса вырвали его из раздумий, и король обнаружил, что граф-маршал пререкается с Сурреем; спор уже дошел до этапа напирания грудью и тыканья пальцами, но оба тут же притихли, сопя и зыркая друг на друга, стоило лишь Эдуарду притопнуть, шаркнув шиповыми шпорами по грязной траве.