Лев Незнанский. Жизнь и думы. Книга 1(СИ)

Как видишь, Миля, мои руки не только не опустились от того, что есть, точнее, было великое искусство, как ты писала, а совсем напротив, только потому руки мои и поднялись, и не могут остановиться, что те самые шедевры, о которых ты писала с восхищением, существуют. Моя, если позволительно сказать, пластическая концепция, с каждой новой вещью выявляет свои совершенно безграничные возможности при движении в глубину, как в самом прямом, так и переносном смысле. По ходу дела пришлось освоить кучу ремесел по обработке камня и металла. Последними двумя: полировочное и граверное дело, овладел совершеннее, нежели в специальных мастерских. Это очень важно, когда под рукой нет мастерских худфонда. Художественная сторона вещей меня не пугает. Сие от Бога, если уж есть, так есть, а вот уступить в ремесле не хотелось. В здешней же скульптуре художников нет, но ремесло отменное, безупречное. Ремеслуха эта - каторжная, но теперь вновь должен двигаться вперед, - в главном, а это значит, в мраморе, и в большем размере.

... Сейчас я почти не работаю, хребет дает себя знать, потому предаюсь почти забытой радости чтения. Прочитал Платона, Бахтина, "Прогулки с Пушкиным" Синявского и еще кое-что...

... Снова идут хамсины, спасаемся водочкой... Зима и весна нынче были редкостно продолжительны и прохладны, а сейчас ужасающие перепады, почти в двадцать градусов. Днем более тридцати, а спим под ватными одеялами.

Иудейская пустыня перед нашими окнами уже не малахитовая, а белесо-бурая. Иорданских гор, что за Мертвым морем, не видим. Пелена песка из Аравийской пустыни то прозрачна, - видимость на несколько километров, то густеет так, что не видим соседних домов, а с ветром воспринимается как настоящая пурга. Это и есть хамсины. У меня же резко падает давление, панический страх хватает за глотку, кидает то в депрессию, то в злобную ярость. Каждый раз даю себе клятву сбежать до следующего, но, прежде, чем проходит хамсин, наступает успокоение. И возвращается в душу мир и покой. Но живется все труднее. Всем сердцем за эти годы полюбил несколько человек, остался один Ленька Голосовкер, да и тот уже отправил документы... Но помнят, звонят из-за океана.

Миля, страшно жить на свете. Ты знаешь, страшно и дома, и на чужбине. Природа этого чувства столь разнообразна, точнее, состояния, что только бесконечно двигаясь по жизни (времени), и местам разным (пространству), начинаешь постигать себя. Казалось, нет страха: спасся бегством, скрылся.

Ночью на Голанах с винтовкой в дозоре благодарно созерцал сочность южного неба и серебро моря Галилейского, проникаясь все более благодарностью судьбе. Всегда жил и живу в доверии судьбе, не важно - по ветрености или вере.

Продолжаю в субботу 31 мая. .. Жмет дикий хамсин, +37. Вчера утром после бессонной ночи порешил не свихаться далее, заставил себя работать. Реконструировал станок под новый камень, зелено-рыжий мрамор, и за несколько часов выявилась вчерне новая форма: единство в двуликости. Если крепко поработать, то через неделю смогу выставить, а будет покупатель - продать, хотя бы за те пятьсот долларов, которые я недавно не получил по чистейшей глупости своей. Сантименты тут ни при чем, рынку не прикажешь.

май 1980

Иерусалим

Дорогие Яша, Люба! ... Через несколько дней в Бостон вылетает мой поклонник и покупатель Авраам Сандер из Кфа Шмариягу. Он купил у меня пять вещей, ухлопал день, чтобы купить два механизма, приволок мрамор, и т.д.

От последнего мрамора - портрета Воловича, он без ума, и сам предложил аванс в шестьсот долларов. Два последних мрамора еще более выявили свойства моей формы. Возможности стиля в мраморе обретают все большую силу. Если такой человек, как Авраам, - трезвый, чистой воды бизнесмен, звонит утром после того, как увидел вечером мрамор, сказать, что не спал ночь от впечатления и предложить деньги, то значит, что вещи начали действительно получаться.

Он же готов всячески содействовать устройству выставки в Бостоне, благо там есть много влиятельных знакомств. Как уверяет Авраам, за несколько лет я должен так разбогатеть, что мне по карману будет иметь дом и здесь, и в Америке. Он готов помогать мне решительно во всем, но считает, что моя главная мастерская должна быть в Израиле, поскольку он патриот, и твердит, что эта страна не должна потерять столь великого художника, каким я представляюсь ему. О всех наших национально-семейных делах он не подозревает.

... Сегодня я всецело захвачен, как судорогой, душевным оцепенением и одиночеством, словно порвалась пуповина, связывающая с людьми. Живем в жуткой пустыне, только израильтяне как-то заполняют жизнь, не столько настоящим, сколь перспективой, но в настоящем, - тем уважением, почти преклонением, что так немаловажно, когда мир в овчинку.

Совсем нет писем из России, и сам не могу заставить себя писать. Вся моя сила ушла в камни, как прежде, в России, уходила в мой человеческий круг. Все это крайность, но таков я.