Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

Панцирные кровати стояли в два этажа и все казались занятыми. Алька остановилась посреди комнаты и рассеянно спустила с плеч лямки рюкзака. Лажевский бегал вокруг и деловито обживал пространство. С улицы потянулись голоса. Дверь распахнулась; разговаривали уже в коридоре. Галин Иванна, ну что вы, зачем. У нас своей жратвы знаете сколько? Да и девки мои все равно к мальчикам ужинать пойдут. Опять полночи песни орать… Ольга Николаевна! – возвысил голос Артур. Кто это там? Ни фига себе, кавалеры сами приперлись. В комнату заглянула кругленькая тетя, пропела высоким голосом: О, Лаже-евский… Здрасте-приехали, с корабля и по бабам. Не, ну как вам это нравится? Ему наших не хватает, он с собой притащил.

Так удобнее было полагать, привычно затворившись в двухкомнатных апартаментах времен первых полетов в космос, воображать, что не она ушла, а он отпустил, сбежал, дезертировал – ведь даже чувство вины ему легче было принять, чем окончательную беспомощность и фиаско перед другим человеком, с одной стороны – олицетворяющим непобедимо упругую инертность мира, с другой – бесконечно притягательным и любимым именно за эту упрямую противоположность.

Просторная, несмотря на скудный метраж, квартира, – перед отъездом мама продала всю обстановку, собирая деньги на всякий пожарный, – населена, помимо хозяина, только самодельным книжным стеллажиком с дээспэшной панелью откидного стола, небольшим раскладным диваном, да еще бабушкиным трюмо, журнальным столиком и банкеткой в малиновой бархатной обивке, которые смотрятся роскошно и чуждо. Телевизор с DVD-плеером, купленные на единственный пристойный гонорар в жизни, стоят прямо на полу. Стены Данька завесил отцовскими картинами, пытаясь хоть как-то одолеть пустоту. Распаковав вещи, он посвятил первый вечер походу в дешевый пивной клуб, единственное ночное заведение в округе. Просидев там оставшиеся от вояжа копейки – даже надраться толком не получилось, назавтра он занялся тем единственным, что научился делать более-менее сносно – то есть конвертированием буйной своей фантазии в слова и предложения. Так продолжалось уже две недели; никто не звонил, не отрывал, никто ничего не требовал, – мир, будто удовлетворившись восстановленным статус-кво, заломав нелепую, несвоевременную пассионарность, отступился от него – спокойно-печального, каждое утро начинающего за стареньким лэптопом, каждый день заканчивающего с любимой книжкой, перестал предъявлять счета; даже квитанции за квартиру приходили с опозданием. По вечерам Данька иногда брал бутылку вина и отправлялся на залив. Жара в конце августа концентрировалась, будто скатываясь в нескольких днях; эти несколько дней ему и выпали. Мягкие, потные, слабо гомонящие туристы брели в горку, навстречу; он торопился вниз. На маленькой каменистой косе блестели пивные бутылки; гранитные валуны придавливала ступенчатая плита лестничного марша – все, что осталось от разгроханной в последнюю войну Морской караулки; чуть дальше по побережью торчали осколки стен Нижней дачи, Ново-Александрийского дворца – цирковой полосатой, охристо-терракотовой расцветки. Этот заброшенный парк нравился ему своеобразным клошарским благородством – развалины дворцов честно зарастали травой и не выпендривались, только на приморской террасе резной игрушечкой светился дворец-Коттедж, да дымно-розовая Готическая Капелла стояла вечно запертой, за забором, на холме среди императорских дубов. Солнце не падало, как на юге, но лениво валилось в залив. Данька хлопал пробкой холодного, с характерным высотным привкусом чилийского вина и на нулевом уровне моря делал первый глоток – не по правилам глубокий. Легкий хмель действовал как камень, брошенный в спокойную, мертвую воду – слои слегка смещались, шли круги: тихая, размеренная рефлексия. С тем, что Янку ему придется потерять непременно, он уже соглашался раз пять. За раз-два-три-четыре – тоже пять лет знакомства. Правда, сначала они просто приятельствовали; может быть, лучше бы так и осталось. На этом пункте он обычно начинал грустно что-то насвистывать и швырять в море камешки. Блинчики получались не ахти, жизнь тоже не задалась. Ай-ай, как нам самих себя жаль, – злобствовал про себя Данька. Он робко набирал эсэмэску и тут же решительно ее стирал. Вспоминал Янку в клубе; Янку в Дахабе; Янку у себя дома. Кадры мелькали перед глазами один за другим; внутри все сжималось от очарования и жалости. Ему было жаль ее даже более, чем себя. Все казалось, что он чем-то ее обделил, утаил от нее что-то важное.

Она куриным жестом хлопнула себя по бедрам.

– Ольга Николаевна, я вам художницу привез. Помните, мы с вами на факультете говорили?

– Помню, – Ольга Николаевна сощурила внимательные глазки, вскинула ладонь поздороваться и тут же убрала, машинально вытерла о штаны – грязная. – Виноходова, Ольга Николаевна. Главная тут вроде, – она будто виновато развела руками и улыбнулась.

– Алевтина Смирнова, – высокая девушка с бледным лицом, густые волосы рыже-золотисты, острижены чуть выше плеч.