Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

Заканчивался очередной рабочий день. Виноходова дня три как уехала в город, Андреич становился за старшего. Раскоп за околицей уже оброс стихийными приметами быта – в пасхальную неделю потеплело и кое-кто перебрался с деревенской базы на волю, в старинные брезентовые палатки; теперь вокруг костров сидели космато-бородатые люди, бренча на гитарах и распивая водку и купленное у местных домашнее ягодное винцо. Сегодня в слое поздней Водской пятины обнаружили новгородскую церу – табличку для письма в кожаном чехле. Поначалу Шура (журналист меняет профессию) приняла ее за старый чехол от мобильника и собиралась выкинуть в отвал. Андреича до сих пор аж в пот кидало от возможной дикости поворота. Церу он отобрал и отдал Альке, чтобы та зарисовала. А сейчас пытался урезонить коллег, что принялись отмечать невиданную находку.

Мельком отследив в зеркале скомканную мечущуюся фигурку, Данька тяжело присел к столу. Вот привалило. Он провел рукой от затылка к темени; свежестриженные волосы кололись. Посреди экрана болтались песочные часики: последняя операция никак не хотела выполняться. Часики перевернулись в последний раз; окно померцало и забелело, будто рашпилем прошлись сверху вниз, срезая картинки, надписи и кутерьму баннеров: невозможно отобразить страницу. Интересное словечко – отобразить; яркое и фантомное одновременно; сейчас так не говорят. Оставив лэптоп в покое, он встал и подошел к зеркалу. Зеркало тоже – отображало. Развинченный зеленый человечек смотрел на него из трехполосного окна трюмо; понизу отражались одеколоны, средства для укладок и прочие атрибуты метросексуального житья. Вот блядь, – зазвенел Данька, выдвинул ящик и резким движением смахнул туда всю эту легкомысленную поебень. Семь утра; над шпилем завода вспыхнуло оранжевое солнце.

Особняк на речной оконечности; совсем рядом – лакированный центр, но всего ничего – и начинаются заброшенные заводы, старые адмиралтейские верфи. В разное время здесь находились клуб филателистов, сельскохозяйственная библиотека, редакция городской газеты или военная прокуратура. Отлично строили древние – снаружи красиво, изнутри просторно. Внизу – вахта, сержант в камуфляже с нашивкой внутренних войск. От недосыпа и нервов вело; Данька с трудом отыскал указанный в предписании кабинет.

Кабинет был маленьким и тесным от тяжелой темной мебели. Пахло давнишним кофе и сигаретами, на полу распластались осенние листья. Квадратный человек, упираясь ногами в пол, с силой пытался закрыть окно. Вмять на место разбухшую от дождей раму.

– На колбасу!

– Товарищи, вы пейте, конечно, я и сам с вами попозже… Но давайте без экстремизма, – распорядился он. – Послезавтра рабочие подтянутся. Завтра с утреца Виноходова приедет с каким-нибудь телеканалом. И что им тут снимать? Рожи ваши опухшие? Вид с горки и мелькающие тени облаков? Вы, дурачье, находку если не века, то сезона чуть в отвал не выкинули. Имейте совесть, давайте поприличнее. – Андреич перехватил у Бэрримора флягу с ягодной бражкой и от души хлебнул. – А героиня наша где, с лейкой и блокнотом которая?

– Шурка-то? В город уехала.

– Обиделась, что ли?

Вадим смутно помнил – кажется, немного наорал на журналистку в запале. Возможно, даже матом. Впрочем, Шура тоже за словом в карман не полезла.

– Не, она в редакцию помчалась, – криво усмехнулся Генрих. – Ты ее не знаешь еще… Завтра не будет ни тебя, ни Виноходовой, ни тем более нас, одна Шура, Индиана Джонс в юбке, и ковчег… то есть, цера Завета.

У Генриха и Шуры были давние и непростые отношения.

– Ну, это мы еще посмотрим, – пожал плечами сам не чуждый тщеславия Терешонок.

– Текст получилось разобрать? – поинтересовался Ридли.

– Пока не пытался, оттягиваю удовольствие.

– Ну-ну.

Шел по деревне, сладко потряхивало. Сегодня он держал на ладони эту легчайшую, но на самом деле – очень тяжелую и твердую вещь: под покоробленной и будто смерзшейся кожей лежали древние слова на его родном языке. Что там могло быть сказано? Наверное, что-нибудь про кади зерна и хвосты мягкой рухляди, какие-то бытовые подсчеты, но теперь ни один визитер из Европы или остальной России не скажет ему – а откуда вообще здесь Новгород? Где Новгород и где вы, дремучая Ленобласть, шведская окраина? В такие моменты ему хотелось надавать гостю в лицо, но теперь он просто покажет рисунок, а может, ткнет в иллюстрацию к своей публикации: дощечка, чехол с ушком и слова про каких-то стреляных ижорцами белок и битого тевяка.

Лейтенант Ворон вздрогнул и посмотрел с пугливым интересом. Дружинники по-свойски располагались в редакции газеты «Местное время». Вместе с листьями по комнате летали факсы и распечатки, бодро сгребаемые в кучи; кучи – в корзины; корзины – вон.

– Ну, что еще? – человек обернулся, посмотрел внимательными маленькими глазами. – Какие лошади, к бесу? Я сказал – на колбасу! Всех! Всех на колбасу! На сардельки!

– На сосиски, – из-за плеча лейтенанта.

И робкий гогот. Солдатня.

– Ма-алчать! – красные глазки метнулись вверх, потом на Ворона.

– Кто? А-а-а, из этих! – он указал пальцем в пол: – Местный, да? Сочувствуешь?