Лето длиною в ночь

— «Амур скорбел — и ничего другого/ Не оставалось мне, как плакать с ним,/ Когда, найдя, что он невыносим, / Вы отвернулись от него сурово…», — медленно проговорила Тоня, оторвавшись от штопки Глебова дырявого носка и с иронической усмешкой уставившись в окно, на покрытых копотью путти.

— Кто это сказал? — заинтересовалась Лукерья, не прекращая прихорашиваться.

— Это — Петрарка… — ответила Тоня. — Франческо Петрарка, великий итальянский поэт.

— Ой! Это он прям об этих амурах написал? — удивилась Луша.

— Да нет, что ты. Именно этих амуров, что напротив, Петрарка никогда не видел, ведь он жил в 14 веке. А Санкт-Петербургу всего-то триста лет… А писал он о неразделённой любви. Он любил, а его возлюбленная не отвечала ему взаимностью. И он писал и писал сонеты, и посвящал их своей Лауре…

Глеб вдруг поперхнулся леденцом. Скривился, закашлялся и, схватившись за свою «пиху», принялся с какой-то неожиданной, прям-таки неуёмной злостью давить на кнопки.

Луша удивлённо скосила глаза на резко помрачневшего Рублёва.

— А-а, — вдруг вспомнила она, — Тоня, так это его книжка у тебя тут валяется. Ну та, что на итальянском…

Глеб молча, со свирепым выражением лица склонился над «пи-эс-пи», отстреливаясь от скачущих по пятам отвратительных монстров.

— Так его тоже Франческо зовут, как кого-то из твоих знакомых итальянцев? — сообразив, обрадовалась Луша, и в глазах её тут же запрыгали лукавые искорки. — Вот это совпадение!

— Это распространённое в Италии имя, — пробормотала Тоня.

— Ха-ха, по крайней мере у этого Франческо не было ни малейшего шанса, — зло бросил Глеб, казалось бы не слушавший разговор.

— О чём это ты? — карие Лушины глаза уставились на него в упор. — О любви?!

— Вот ещё! Я про этих… — он ткнул пальцем в окно, — про амуров ваших пыльных…

— Наши? — У Луши что-то вдруг сжалось внутри… — Не наши, а ваши, питерские… — нарочито-беззаботно засмеялась она, тщательно скрывая смутное разочарование. И — ушла с независимым видом, встряхивая мокрыми кудрями.

Рублёв только невесело усмехнулся.

Из глубины квартиры зашумел фен. Глеб зыркнул в сторону Тони, и снова мрачно уставился в экран. Тоня озабоченно посмотрела на часы, потом — недовольно — на Глеба с «пихой» в руках, и холодно процедила:

— Та-ак, у тебя ещё пять минут и ты сдаёшь мне эту штуковину. Хватит глаза портить.

Молчание было ей ответом.

Тоня утомлённо провела ладонью по лицу, посмотрела на Глеба, не отрывавшего глаз от экрана, и вздохнула. Ну вот, опять… Снова неизвестно откуда взявшееся отчуждение стеной встаёт между ними…

* * *

Уже совсем стемнело, когда все дети на Итальянской — кроме почти растворившихся в питерских сумерках беспризорных амуров — были выкупаны, высушены и накормлены. На кухне — прибрано, а посуда помыта.

После ужина они собрались в просторной квадратной комнате — кабинете хозяина-музыканта, в которой стоял небольшой, так и называвшийся кабинетным, рояль с полированной, местами выщербленной крышкой. Многочисленные высокие стеллажи, забитые нотами, книгами, альбомами высились вдоль стен. С верхних полок покровительственно глядели на всю компанию бронзовые и мраморные бюсты.

Верхний свет зажигать не стали. Расположились кто с книжкой, кто электронной читалкой на небольшом диванчике под торшером, а Глеб так и прямо на полу…

— Мандаринов хочется… — вдруг произнесла Тоня мечтательно. — Когда я была маленькой, почему-то представляла себе, что мой принц при первой же встрече спросит меня: «Хочешь мандаринов?» Ну и тут же угостит, разумеется…

— Ты любишь мандарины?

— Ещё как! Глеб, кстати, тоже. Мы с ним — мандариновые маньяки. И ещё мне нравится, что с них легко, сама собой кожура сдирается. Даже стихи есть такие «И сама собой сдирается с мандаринов кожура…»

— Стихи??? — переспросил Руся, подсаживаясь к роялю.

— Ну да, был такой поэт Мандельштам. Впрочем, неважно… Как мандарины не любить — они же пахнут праздником — Рождеством, Новым годом. Временем чудес…

— У-у, до времени чудес ещё далеко… Ещё осень… — протянул Руслан, и подкрутив чёрный лаковый табурет, стал наигрывать грустную детскую пьеску под названием «Дождик».

Звучал инструмент превосходно. Прозрачные, немного печальные звуки капали, дрожали, сливались в струйки…

— Тоня, мама сказала, ты в Италию собираешься? Правда?

Музыка прервалась. Долгое испуганное эхо повисло в сумеречной тишине — словно последние капли на мокром после дождя карнизе.

Глеб нахмурился и замер, даже дышать перестал.

Тоня отложила книгу. Ответила не сразу.

— Правда. Собираюсь. Давно мечтала. Надо пользоваться случаем, ехать, пока зовут.

Луша заёрзала, заахала — зовут — ну как же здорово, как здорово! Ляпнула мечтательно:

— Ой, а вдруг ты там замуж выйдешь…

Руся фыркнул — кто о чём, а сестра нынче всё о свадьбах, — и, ухмыляясь, заиграл свадебный марш Мендельсона, нарочно не в той тональности. Марш зазвучал криво, издевательски…

Глеб со страдальческим выражением лица зажал обеими руками уши.

Руся ещё поддал жару, остервенело нажимая на педаль.

— Кончай, Руся! — взмолилась Луша.