Летать, как птица.

— Осколком задело, командир. Мина ухнула. Тебе вот повезло, а Петровичу не очень. Ничего, мы тебя починим, Петрович, слышь? Танки чинили, а человека не смогём, думаешь? Дудки! Ты только не дрейфь.

Intro(входящий вызов)

— Блин, да держите же его! Руки держите!

— Сейчас, сейчас… Никогда бы не подумал, что он такой сильный!

— Рубашку принесите, быстро! Так… заматывай сильнее… сильнее, говорю! Ч-черт! В машину его, пока не поздно. Сколько лететь?

— Минут пятнадцать.

— Надеюсь, успеем.

Intro(отклонен)

Владимир Алексеевич вскочил, сдергивая с себя гимнастерку (от смены костюма он уже даже не удивился), и рванул на себе поношенную рубаху. На полосы, на бинты. И снова оказался шокирован — его тело, хоть и покрытое шрамами от недавних ранений, было молодым. Худеньким и почти мальчишеским. Целую секунду Владимир Алексеевич приходил в себя, растерянно сжимая в руках разорванную нательную рубаху. Раненый охнул, и Владимир Алексеевич, наконец, очнулся, бросился к нему, пытаясь вспомнить, как же в молодости, участвуя в одном из локальных конфликтов в качестве медбрата, перевязывал бойцов, принесенных в медпункт. С тех пор прошло очень много времени, почти полвека, но воспоминания вдруг всколыхнулись, наполнились красками, будто случилось это вчера.

Стало понятно, что имел в виду капитан Гаренцев, когда говорил: «А что война? На войне только одно и хорошо — просто всё. Вот я, вот враг. И никаких сомнений и вопросов…». Капитан Гаренцев погиб через четыре года после этого разговора, успев изъездить полмира и повоевать в десятке разных мест… Вот и сейчас Владимира Алексеевича совершенно перестал занимать вопрос, что же происходит вокруг, где он, кто он, и как, в конце концов, оказался тут. Он был занят — аккуратно убрал судорожно напряженные руки Петровича от раны и осмотрел ее.

Края раны были рваными, хоть и сама она оказалась небольшая, кровь вытекала толчками, но вяло, значит, скорее всего, перебиты какие-то мелкие сосуды, а это чревато внутренним кровотечением, которое совсем непросто остановить. Кровь не была черной, что являлось хорошим знаком — печень цела. Вообще, надо бы достать осколок, и тогда вероятность выжить у Петровича серьезно выросла, но не в таких условиях… Владимир Алексеевич ощупал лоб больного, убедился, что он слегка горячий, и, несмотря на рассветные сумерки, сумел разглядеть некоторую бледность.

— Помоги-ка! — крякнул историк и подхватил раненого за подмышки, — Осторожненько, надо его поднять, и усадить полулежа.

— Зачем? — спохватился седоусый.

— Потом вопросы задавать будешь, делай что говорю!

— Ишь ты, — хмыкнул довольно седоусый, — Не успел командиром стать, а уж раскомандовался.

— А чего ты меня все так официально «командир», да «командир»? Имени у меня, что ли нет? Вот тебя как зовут?

— Максим, — не задумываясь, ответил седоусый, а потом с гордостью добавил, — Как пулемет!

— А отчество?

— Да брось ты, Кирюха, какое еще отчество? Мы тобой сколько грязь уже месим вдвоем? Почитай с начала войны, уже три года полных будет.

— Сорок четвертый, стало быть, — пробормотал Владимир Алексеевич, — недолго осталось.

— Чего? — не понял Максим, не забывая баюкать раненого, пока Владимир Алексеевич осматривал ранение.

— Недолго войне длиться еще, — улыбнулся Владимир Алексеевич и только потом спохватился, — то есть, я так думаю!

— Верно мыслишь, Кирилл, верно.

— Воды бы, хотя бы рану промыть, — задумчиво сказал Владимир Алексеевич, — я свою посеял где-то.

— На вот, у меня тут свеженькая, перед боем набрал, — протянул флягу Максим, а потом крякнул, — А у Петровича же во фляге еще спирт оставался!

— Спирт? — удивился Владимир Алексеевич.

— Ну… Да, немного совсем, — Максим зарделся отчего-то, — Там в городе у кого-то выменял он, на тушенку.

— Чего ж ты молчал-то! Дай-ка ему выпить, поможет. И мне тоже…

— Что, трясет?

— Трясет.

— Страшно? — в озеро опять шарахнула мина.

— Да уж, не карнавал… — Владимир Алексеевич приложился к фляге, жадно глотнул жгучую жидкость и засипел, — У-у-уххх!

Потом плеснул на тряпку спирту и передал флягу Максиму. Пока Петрович аккуратно пил, историк обеззаразил рану и сделал что-то вроде плотной повязки.

— Есть курить, Максим?

— А то как же. На вот, табачок.

— Ну что, Петрович, не холодно тебе? Не зябнешь?

Раненый смутно посмотрел на Владимира Алексеевича и, с трудом шевеля губами, сказал:

— Да нет Кирюха, только вот руки дрожат.

— Ты смотри, как холодно станет, или в сон потянет, ты из фляжки-то хлебни.

— Это уж не беспокойся! — криво ухмыльнулся Петрович.

— Шутишь, значит, будешь жить! — подбодрил историк и потянул Максима за рукав, в сторонку.

— У него есть минут двадцать, максимум полчаса. Если до этого времени не найдем санитара, Петровичу кранты, — прошептал на ухо седоусому историк.

— Так что делать будем, Кирилл? Бросать его нельзя, а уйти в тыл тоже нельзя… Скажут, дезертиры, мол.

— Не бросим, пусть лучше дезертир, чем сволочь, — решительно сказал Владимир Алексеевич.

Помолчали.