Летаргия

– А как вы объясните молодежи, для чего нужна культура, для чего нужно учиться понимать прекрасное, овладевать знаниями, стремиться развить интеллект, если у вас по сцене бегают полуголые люди и ругаются матом. О каком стремлении к прекрасному идет речь? Да, все ваши постановки по моим пьесам с моей авторской точки зрения – мерзость. Воспользовались тем, что меня уже нет на свете и теперь топчитесь на моих костях? Да, вы к тому же еще и плагиатом занимаетесь, меняете чужие тексты и их смысл на свое усмотрение, переделывая, и выдавая за свои сочинения, – воскликнул Островский и сокрушенно покачал головой.

Левин хотел возразить и даже оправдаться насчет обвинений в плагиате, но губы и язык н слушались.

Но тут раздался хор возмущенных и недовольных голосов остальных его судей.

– Почему вы избрали площадкой для экспериментов сцену прославленного театра, открыли бы при театре экспериментальную мастерскую и упражнялись бы на ней, – горячился Тургенев. Всегда сдержанный и интеллигентный он вскочил с места и энергично жестикулировал руками.

– Этому перцу легче использовать чужие произведения, безжалостно расправляться с чужими творениями, чем придумывать свои пьесы. Вы пользуетесь незаслуженной славой, не говоря уж о том , что ваши так называемые пьесы растлевают и развращают общество, погружая его в пучину безнравственности и пороков, – холодно произнес Достоевский.

Заговорил и Гоголь, он выдвигал обвинения сдержанно. Казалось, что тембр его глуховатого и тихого голоса постепенно нарастает, потрескивает, как чугунная сковорода, стоящая на печи. Он приходил в крайнее раздражение, как только останавливал свой прищуренный и скептический взгляд на лице притихшего от изумления всем происходящим несчастного режиссера.

– Время – высший судья, и оно обязательно вынесет вам свой вердикт, предав забвению. Ваши эксперименты слишком ничтожны для искусства, потому что задача ваша – сделать побольше кассу и «поймать хайп» на скандале и провокации. Так у вас принято выражаться? А есть ли большая утрата для творца и художника, каким вы себя считаете, чем забвение людей? Для кого вы творите? Для того, чтобы возвыситься в собственных глазах, для своего честолюбия. Вы тщеславны, это ужасно для художника и творца, так как не позволяет ему узнать правду о себе и двигаться вперед в своем совершенстве. Подумайте над моими словами, пока еще у вас есть немного времени.… Хм… Однако же, какой славный и оригинальный каламбур у меня получился, – заключил с иронией Гоголь и вгляделся в лицо Левина своими темными и умными глазами.

– Эх, Николай Васильевич, да о чем с этим перцем разговариваете. Разве же он поймет? – посетовал Достоевский, вступая в разговор и не желая называть Левина иначе, как перец. – В нынешнем веке время такое, иные о совести позабыли, о душе и о Боге не думают, а о деньгах пекутся, как бы кассу побольше выручить, ну и о славе не забывают, чтобы самолюбие тешить. Тщеславные люди во все времена водились и будут водиться. А некоторые еще и самоутверждаются за счет чужого творчества, как этот, воруя чужие идеи и мысли. Грязной пеной выносит их время на поверхность общественной жизни, они привлекают внимание блеском, но это все ненадолго.

– Неужто, нельзя это остановить….?– кивнул в сторону притихшего режиссера Чехов и брезгливо поморщился.

– Мы попробуем….Хотя, такие разрушители существуют вечно и принадлежат к определенной субкультуре, но пока процветает культ денег, такие, как он будут существовать. Они угождают себе и толпе, требуя взамен славы и денег. К счастью народ наш особенно в глубинке еще не разучился отделять зерна от плевел, не поддается чуждой ему пропаганде, и сохраняет веру. Однако маховик разрушения уже запущен, и я предлагаю назначить ему суровое и показательное наказание, чтобы подобным ему деятелям псевдоискусства неповадно было бы брать с него пример и искажать нашу жизнь в угоду низменности и собственным мерзким представлениям о прекрасном, – сказал Достоевский.

– Вам много дано, вы талантливы и потому должны нести ответственность. Вы должны прекратить ставить эксперименты на доверенной вам театральной сцене, должны поберечь доверие людей и их души, и дарить своим искусством добро, нести им свет, иначе вас ожидает забвение. Время – великий неумолимый судья, – решительно и жестко проговорил вдруг Островский Левину.

– Но я не согласен с вашими обвинениями, и не вижу в своих постановках следов преступления. А экспериментирую я потому, что уверен в своих силах и смогу открыть людям новую страницу в театральном искусстве, – мысленно ответил ему Левин.

Островский с осуждением покачал головой и отвернулся от него.