Лестница

— В двадцатые годы прошлого столетия, Юра, должен вам заметить, картина была примерно такая же. С одной стороны — невежественная власть, вызубрившая несколько прописных истин из Марксовой теории о ведущей роли пролетариата в мировой истории, с другой — огромная масса людей, утратившая всякие моральные скрепы в результате оборванного на середине переходного процесса от феодализма к капитализму. Вы, Юра, хотя бы на секундочку представьте себя в том времени! — воскликнул профессор, вскакивая на ноги. Он остановился напротив Теплякова. Глаза его, казалось, светились изнутри, лицо раскраснелось, высокий лоб рассекли морщины, вся его фигура будто парила в воздухе: он был красив, несмотря на свою мешковатость, сутулость и шишковатость лица и головы. Тепляков залюбовался им, забыв о посетивших его подозрениях. А профессор, чуть склонившись к Теплякову, продолжал: — При этом захватите в прошлое и меня, грешного, и нынешнюю власть, и народ, тоже потерявший удерживающие его скрепы, и вы увидите, что все повторяется, только… я бы не сказал, что в виде фарса, но весьма от этого состояния близко.

Жестикулируя, он принялся выхаживать между койками. И Тепляков осознал: да, перед ним, скорее всего, действительно профессор, то есть человек образованный, умеющий складно выражать свои мысли. Он поковырялся в своей памяти и вспомнил разве что двух-трех других подобных людей в школе и в училище, которых хотелось слушать и которым хотелось верить. Но этот был значительно шире, глубже и убедительнее.

— Наконец, нельзя не учитывать так называемый промежуточный слой — интеллигенцию: интеллигенцию от искусства, техническую, военную, чиновничью. В двадцатые годы часть из них бежала на Запад, а та, что осталась, вынуждена была как-то обеспечивать существование себя и своих семей. То есть пошла служить новой власти не по каким-то идейным соображениям, а из соображений исключительно меркантильных — за кусок хлеба. При этом надобно иметь в виду, что отличительной особенностью всякой интеллигенции является ее способность увлекаться своим делом, забывая и о куске хлеба, и о времени, в котором она существует. А когда она впадает в это почти детское состояние, то готова пойти на любые ухищрения, чтобы продолжать свое увлечение. Это, мой юный друг, болезнь, которой пользуется всякая власть, если она способна хотя бы чуть-чуть рассуждать здраво. Ибо всякая власть может преуспевать исключительно в том случае, если она бережно и с пользой для себя и, как следствие, — заметьте это, — для общества использует эти разносторонние увлечения, если она умно и тактично направляет их в нужное русло. К таким интеллигентам относились известнейшие в то время русские историки, которых не без помощи господина Бухарина отправили валить лес на просторы Сибири. Ну и всякие там физики, химики и электротехники, которые относились к советской власти без всякой, мягко говоря, симпатии. И поэты с композиторами. Один из них в свое время написал слова к советскому гимну: «Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил», а в наше время те же свои стихи переиначил, добавив: «Хранимая богом родная земля». К подобным людям относились и авиаконструкторы, при этом каждый был занят своей идеей. За что многие и поплатились, потому что не внимали голосу власти, имеющей на все про все свое особое мнение. О том, что Королев чуть не сгнил в сибирских болотах, вы, думаю, знаете. Что Туполев, увлекшийся гигантизмом, возглавил «шарашку», которая была нацелена на самолеты дешевые и приспособленные для войны, известно тоже. При этом был ужасным сквернословом, иногда даже присутствие женщин не могло его остановить. Такова была и есть наша техническая интеллигенция. И сама власть. Кстати сказать, Сталин тоже был порядочным сквернословом. Но он в конце концов уразумел, что без этих помешанных на своих идеях людей стране не обойтись. А ему, Сталину, не обойтись без знаний основ технического прогресса. Конечно, все это история, но именно оттуда растут наши ноги.

Дименский вдруг остановился, словно налетел на препятствие, постоял с минуту, молча глядя на разрисованное морозом окно, затем медленно повернулся к Теплякову: лицо его, минуту назад вдохновенное, потухло, светлые глаза смотрели виновато, и виноватая же улыбка медленно гасла на его губах.