Леопард

– Все бедняги, вот мое мнение. А почему такая спешка? Почему вы хотите увидеть своего отца прямо сейчас, среди ночи?

Харри приложил руку ко рту и беззвучно рыгнул.

– Это причина, – сказал Алтман. – Независимо от того, насколько вы пьяны, причина есть всегда. С одной стороны, я, разумеется, не имею никакого отношения к этой причине, так что мне, возможно, следовало бы…

– Вас когда-нибудь просили помочь умереть?

Алтман пожал плечами:

– Да, несколько раз. Я ведь медбрат-анестезиолог, ко мне естественно за этим обратиться. Почему вы спрашиваете?

– Мой отец попросил меня.

Алтман медленно кивнул:

– Слишком тяжелое бремя, чтобы возлагать на чужие плечи. Так вот зачем вы явились сейчас? Чтобы с этим покончить?

Взгляд Харри еще с первой минуты стал прочесывать помещение на предмет чего-нибудь спиртосодержащего и сейчас пошел по второму кругу.

– Я явился, чтобы попросить прощения. Что не могу для него это сделать.

– За это вам не нужно просить прощения. Лишить жизни – это не то, чего человек может требовать от других, тем более от собственного сына.

Харри уронил голову на руки. Тяжелую и твердую, как шар в боулинге.

– Однажды я сделал это, – сказал он.

Вместо того чтобы ужаснуться, Алтман, казалось, заинтересовался.

– Помогли умереть?

– Нет, – ответил Харри. – Отказался помочь. Моему худшему врагу. У него неизлечимая, смертельная болезнь, которая сопровождается мучительными болями. Его медленно душит собственная съеживающаяся кожа.

– Склеродермия, – сказал Алтман.

– Когда я арестовывал его, он нарывался на выстрел. Мы были с ним вдвоем на вышке трамплина, только он и я. Он убил бессчетное число людей, он причинил вред мне и тем, кого я люблю. Изувечил. Я наставил на него револьвер. Только двое – он и я. Самооборона. Я ничем не рисковал, если бы пристрелил его.

– Но вам больше хотелось, чтобы он страдал, – сказал Алтман. – Смерть была бы слишком легким выходом.

– Да.

– И сейчас вы чувствуете, что поступаете точно так же с собственным отцом, вы оставляете его страдать и не позволяете умереть.

Харри потер затылок:

– Это не потому, что я придерживаюсь принципа, будто жизнь священна, и тому подобной чуши. Чистой воды слабохарактерность. Трусость это. Черт, неужели у вас здесь ничего нет выпить, Алтман?

Сигурд Алтман покачал головой. Харри не понял, был ли это ответ на его вопрос или на сказанное прежде. Может, и на то и на другое.

– Невозможно просто взять и отбросить собственные чувства, Харри. Не пытайтесь обойти тот факт, что вами, как и всеми остальными, управляют представления о добре и зле. С точки зрения логики, возможно, этим представлениям не хватает доказательной базы, но все равно они глубоко-глубоко закрепились в нас, точно якорь на дне. Добро и зло. Возможно, вам что-то такое сказали в детстве родители, или бабушка прочитала сказку с моралью, или в школе произошла какая-то несправедливость и заставила вас основательно задуматься. Или все эти полузабытые вещи, вместе взятые. – Алтман наклонился вперед. – Якорь – на самом деле довольно удачный образ. Вы, возможно, не видите его в глубине, но все равно не можете сдвинуться с места, только ходите по кругу, ведь он – это вы сами. Попытайтесь это принять, Харри.

Харри смотрел на свои сложенные руки.

– У него такие боли…

– Физическая боль не самое страшное из того, что приходится испытывать человеку, – произнес Алтман. – Поверьте мне, я вижу это ежедневно. И смерть не самое страшное. И даже не страх смерти.

– А что же тогда?

– Унижение. Лишение чести и достоинства. Когда ты голый, когда отвержен всеми. Это самое ужасное наказание, все равно что похоронить человека заживо. И единственное утешение – что сгниешь сравнительно быстро.

– Ммм… – Харри долго смотрел на Алтмана. – Может, у вас в шкафу все-таки есть что-нибудь, чтобы разрядить обстановочку?

Глава 45 Допрос

Этой ночью Микаэлю Бельману снова приснилось свободное падение. Одиночное восхождение в Эль-Чорро[100], недосягаемая вершина, склон, обрушивающийся на глазах, и стремительно приближающаяся земля. И в последний миг – звон будильника.