Лекции о литературе. Диалог эпох

Вернемся еще раз к сцене разговора Лорис-Меликова с Хаджи-Муратом. Н. Г. Чернышевский в своем определении «диалектики души» отмечает, что чувство, «непосредственно возникшее из данного положения или впечатления», снова возвращается «к прежней исходной точке». В описании процессов духовной жизни толстовских героев критик прежде всего указывает на следующие два существенных момента – рождение самого чувства и после различных изменений возвращение его к «прежней исходной точке». На это следует обратить особое внимание. Появление первого чувства, по мнению Чернышевского, Л. Толстым не показано. Это качественный скачок, не поддающийся рациональному объяснению. Скорее всего речь здесь идет о неисчерпаемых возможностях человеческой личности. Различные механизмы психики, как простые, так и сложные, начинают действовать как по волшебству, получив первотолчок от элементарного ощущения. И в то время это действительно могло восприниматься так: картина внутренней жизни человека научным методом не была изучена. Заслуга Толстого как раз и заключается в том, что он предвосхитил в своем творчестве многие дальнейшие открытия психологов.

Что же касается возвращения неожиданно возникшего чувства «к прежней исходной точке», то в сцене, где Хаджи-Мурат рассказывает Лорис-Меликову свою судьбу, автор как раз показывает ассоциативную связь между различными сложными процессами психики. Хаджи-Мурат стругает булатным ножом палочку, и точно так же размеренно, последовательно текут его мысли и чувства. Но тут-то и происходит совершенно неожиданное событие: булатный нож ассоциируется с кинжалом в руке отбивающегося от врагов Абунунцала. Размеренный ход мыслей вдруг взрывается как бы изнутри спонтанно всплывшим из глубин подсознательного воспоминанием, в работу включилось воображение, и вся сцена убийства Абунунцала предстает перед нами как наяву: «…Гамзат ввел хана в палатку. А я остался с лошадьми. Я был под горой, когда в палатке Гамзата стали стрелять. Я подбежал к палатке. Умма-Хан лежал ничком в луже крови, а Абунунцал бился с мюридами. Половина лица у него была отрублена и висела. Он захватил ее одной рукой, а другой рубил кинжалом всех, кто подходил к нему. При мне он срубил брата Гамзата и намернулся уже на другого, но тут мюриды стали стрелять в него, и он упал» (35, 52).[219] Наше воображение поражает следующая художественная деталь: «…Абунунцал бился с мюридами. Половина лица у него была отрублена и висела». Эта деталь интересна прежде всего тем, что она неожиданна. Ничто до этого в сцене не предвещало ее появления. Хаджи-Мурат рассказывает свою судьбу Лорис-Меликову довольно подробно и логично сообщает ему обо всем, что с ним произошло. Предложения его коротки, лаконичны. Сама речь Хаджи-Мурата не отличается особой образностью – и вдруг такая яркая подробность! Чем объяснить ее на первый взгляд случайное появление в тексте? Скорее всего тем, что речь здесь идет не просто об удачной находке писателя, а о том, что за внешним описанием проявляются яркие особенности человеческой психики, в частности, механизм образования временной нервной связи, т. е. проторение нервного пути между различными участками коры головного мозга, замыкание возбуждений этих участков.

Ассоциации, связанные с ножом в руке Хаджи-Мурата и кинжалом у Абунунцала, быстро замкнулись на других ярких подробностях данной кровавой сцены. Но возможно ли подобное толкование художественных деталей в отрывке Пушкина? Пожалуй, что нет, т. к. поэт не был ориентирован на то, чтобы отражать в своем творчестве сложнейшие механизмы психики своих героев. Он творил в соответствии с общелитературной традицией своего времени, берущей начало еще из поэтики классицизма: чувство называлось автором, но не анализировалось им (анализ чувств героя придет позднее – в «Евгении Онегине», но это будет совсем другой психологизм по сравнению с толстовским). Отношение к человеческому чувству как к предмету исследования, как к чему-то расчлененному, дискретному, а не целостному, требующему только точного определения, – это уже результат другого отношения к человеку вообще, основанного уже на естественнонаучном подходе к природе духовности. Поэтому-то при всем сходстве внешних средств толстовский и пушкинский психологизмы в приведенных сценах оказываются столь различными по своему внутреннему содержанию.