Легенды о доне Хуане (Жуане). Дон Жуан на сцене

 Но, сделав шаг

 Из-под родного крова,

 Наташа к Феде устремилась снова,

 Да так, что впала в еле слышный стон

 В каком-то новом приступе печали.

 Разбуженный, испуганный вначале,

 На этот раз не испугался он,

 Лишь долго удивленными глазами

 Глядел на маму,

 Обращённый к маме.

 В беде

 Никто не знает меры бедствий,

 А в раннем расставанье всех последствий.

 Быть может, будет сын всю жизнь искать,

 Как и отец искал со страстью странной,

 Оставшуюся в памяти туманной

 Неведомо похожую на мать.

 Во всех исканьях будет этот образ

 Ему путеводительней,

 Чем компас.

 Не так ли в детстве,

 К жизни пробуждённый,

 Глядел я, Музою заворожённый,

 В глаза её, внимателен и тих.

 Как часто, наградив душевным жженьем,

 Она ко мне являлась с утешеньем,

 С надеждой в начинаниях моих.

 Зато теперь, когда мой мир в расстрое,

 Меня забыла и моих героев.

 О, сжалься, Муза,

 Возвратись, приди,

 Несчастье от Наташи отврати!

 О, Муза, Муза, искренняя вроде,

 Ты, замечавшая и тихий плач,

 Ведёшь себя уклончивей, чем врач

 В плохой больнице

 При плохом исходе.

 Тебя зову я, отзовись на поклик,

 Спасеньем увенчай Жуана подвиг!

 Я звал,

 Я упрекал её, она же

 Сиделкою сидела при Наташе,

 На этот раз реальная вполне.

 Свой давний долг отсиживая честно,

 Она Жуану уступала место,

 Когда тот приходил к своей жене,

 Со стороны глядела, видя диво:

 Как он красив

 И как она красива!

 У скромницы

 И у скандальной тётки,

 Почти у всех в больнице лица кротки.

 Там все мы, все —и ты, и он, и я,—

 Почувствовав себя намного бренней,

 Становимся добрее и смиренней

 Пред мрачной вечностью небытия.

 Ещё живём, но будет же решаться:

 Кому уйти,

 Кому пока остаться.

 У многих неприятий

 И приязней

 Немало остаётся скрытых связей,

 Не ставших связью зримой и прямой.

 Однажды с послаблением недуга

 Наташа стала умолять супруга:

 — Мне лучше, забери меня домой! —

 Тогда и повстречалися друг с другом

 Мой друг Жуан

 С гордеевским хирургом.

 Тому бы знать,

 Что, хоть ролями разны,

 Они к событью одному причастны,

 А поточнее — к личности одной,

 И каждый дело делал без отсрочек:

 Жуан, как разухабистый раскройщик,

 Хирург, как многоопытный портной,

 Что речь пойдёт с надеждою вмешаться

 О жертве жертвы

 Этого красавца.

 А знай он

 Всю историю живую,

 Свою с ней связь, такую узловую,

 Помог бы этот узел расплести,

 Ведь признавать бессилие не просто:

 Суметь спасти Гордеева-прохвоста,

 А вот Наташу не суметь спасти.

 Но, ничего не ведая об этом,

 Он спрятал руки:

 — Слово терапевтам.

 Тоска по Феде

 У Наташи вскоре

 На время заглушила боль от хвори.

 Хоть не врачам, а только ей самой

 Казаться стало, что она здорова,

 А потому и запросилась снова:

 — Мне легче, забери меня домой! —

 Врачи про Нату что-то  больше знали,

 Но всё-таки

 Задерживать не стали.

 На лестнице

 В домашней кацавейке

 Наташа пошатнулась на ступеньке.

 Но не успела выдохнуть и “ах”

 Обескураженной и удивлённой,

 Как, поднятая над плитой бетонной,

 Притихла на Жуановых руках.

 О как на этот раз она, несома,

 Была легка,

 Почти что невесома!

 Жуан заторопился, зашагал

 Так, будто бы Наташу умыкал,

 Боясь услышать окрик за плечами,

 Нет, не врачей, а неузримой той,

 Которая следит с недобротой

 За трудными больными и врачами,

 Чтобы самой, скучавшей не при деле,

 Однажды встать

 У роковой постели.

 Жуан, сходя,

 На лестничных пролётах

 С Наташей виражил на поворотах

 И снова шёл в пике, суров и лих,

 С такой неоспоримостью побега

 Заспорившего с горем человека,

 Что встречные шарахались от них.

 А он спешил с ней, словно от угара,

 Из пламени

 Таёжного пожара.

 Не зря Наташа

 В страхе и надломе

 Затосковала о родимом доме,

 О горнице, где родилась она,

 Где ярче материнского подола

 Ей памятна любая складка пола,

 Где ей сподручна каждая стена.

 Здесь, дома, в обстановке завсегдашней,

 Болезнь и та

 Становится домашней.

 Довольная Наташа замечала,

 Что на Душе Жуана полегчало.

 Казалось, уже виделся просвет

 И Жизнь уже светлела понемножку,

 Как в палисадник узкое окошко

 К зиме, когда на ветках листьев нет.

 Так, слабому здоровью не противясь,

 Болезнь притворно

 Ослабляла привязь.

 Но вдруг привиделось,

 Что тихо-тихо

 Какая-то курносая ткачиха

 На ветхом стане тёмный холст ткала.

 Челнок мелькал легко и бирюзово,

 Уток сверкал, а тёмная основа

 К ней в Душу протянулась из угла.

 И вот тканьё, навитое на валик,

 Ткачиха та

 Взяла на притужальник.

 Ей стало больно,

 Но в работе срочной

 Зигзагом бегал огонёк челночный,

 Всё продолжал светиться и мелькать.

 Основы тёмной натягая жилы,

 Ткачиха полоротая спешила

 Свое тканьё нездешнее доткать.

 Сопротивлялось, билось, не хотело

 По жилочкам

 Разматываться тело.

 — Ткачиха!.. Стой!.. —

 Вскричала Ната, видя,

 Как посветлел настрой душевных нитей,

 Давно ли цветом равных с темнотой.

 О, значит, вновь чиста и вновь здорова,

 Коль стала в ней душевная основа

 Раскручиваться пряжей золотой.

 Ткачиха дрогнула, вскочила с места.

 Наташа прошептала:

 — Наконец-то!

 Жуан не знал,

 Сидевший у постели,

 О чём она?

 В бреду ли?

 В тяжком сне ли?

 Тревожный, он не мог найти никак

 К чему-то цельному и даже следа

 В порывах чувств,

 В обрывках сна и бреда,

 В обломках мира, павшего во мрак.

 Всё, как мираж,—вот был и нет миража.

 — Ну, что?.. Ну, что?.. Что, Ната?..

 О, Наташа!..

 На грани жизни,

 На исходе грана

 Она ещё услышала Жуана,

 Глаза открыла, тотчас их прикрыв,

 Как бы от света,

 Свет был слишком светел.